Александр Платонович Энгельгардт
Первым в путевых заметках использовал термин «Русский Север»
(1845-1903)
Александр Платонович родился в смоленской дворянской семье. Окончил Смоленскую губернскую гимназию, затем юридический факультет Московского университета.

Вернувшись в Смоленск, служил следователем палаты уголовного и гражданского суда, затем был почётным мировым судьей нескольких судебных округов, секретарём дворянского собрания, уездным и губернским гласным, членом земской управы.

В 1877—1887 годах состоял смоленским городским головой. Много сделал для развития городского хозяйства, культуры и образования: при нём в городе были построены водопровод, здание городской думы, завод красок, открыты три новых начальных школы, три училища, Смоленская мариинская женская гимназия историко-археологический музей; введено бесплатное пользование губернской земской больницей. Активно участвовал в сборе средств на создание и открытие в Смоленске в 1885 году памятника М. И. Глинке. Избирался членом многочисленных общественных организаций, в том числе Смоленского благотворительного общества, Смоленского общества помощи юношеству, президентом общества сельского хозяйства и др.

С января 1887 года — почётный мировой судья Тарусского округа Калужской губернии. В 1890—1893 годы — казанский вице-губернатор, в 1893—1901 — архангельский губернатор. В Архангельске особенно ярко проявилась его деятельность в качестве учёного-практика. Он обеспечил представительство Архангельской губернии на Всемирной выставке в Париже в 1900 году; оснастил экспонатами архангельский публичный музей (многие из этих экспонатов он привозил из собственных поездок по губернии). Он поддерживал гидрографические работы по трассе будущего Северного морского пути; участвовал в строительстве первого ледокола «Ермак» и в строительстве Мурманской биологической станции.

В 1901—1903 годах занимал пост саратовского губернатора. Дослужился до чина тайного советника, имел придворный чин гофмейстера. За годы службы был избран почётным гражданином Смоленска (в 1890 году «за долголетнюю деятельность на пользу города»), Архангельска, Саратова и Александровска. Также состоял почётным членом Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей и Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии.

В начале 1903 года был назначен товарищем министра земледелия и государственных имуществ. [1]
Как на Север телеграф тянули
От Архангельска до Кандалакши
Установка телеграфного столба
Фигура архангельского губернатора Александра Платоновича Энгельгардта, к сожалению, мало знакома исследователям Русского Севера. Об этом можно лишь сожалеть, так как записки российского чиновника о его поездках в Кемский и Кольский уезды в конце XIX века представляют собой любопытный этнографический материал. При этом отметим, что Энгельгардт не был учёным или путешественником: на Север его «позвали» телеграфные линии, которые предстояло впервые проложить по карельским чащобам и кольским сопкам.

Идея оснастить Север телеграфом возникла в 1894 году, когда Архангельск и Мурманское побережье посетил министр финансов С.Ю. Витте. Последний лично убедился в экономическом значении Мурмана и, по возвращении в столицу, заявил о неотложности постройки телеграфной линии на Север. Витте справедливо полагал, что одним из главных тормозов для усиления Мурманского берега и для развития усовершенствования рыбных промыслов является отсутствие отношений (договоров) как между отдельными промысловыми центами, так и с главными центрами сбыта предметов промысла.

Действительно, с Мурманским берегом прекращались всякие контакты на период почти четырёх месяцев: в октябре, ноябре и с марта до половины мая. И хотя зимой почтовое сообщение между Колой и Архангельском восстанавливалось, этот путь имел лишь административное, но отнюдь не торговое значение. С другой стороны, устройство телеграфной линии между становищами по Мурманскому берегу представлялось необходимым потому, что рыба приплывает к берегам в разном количестве и не всегда к одним и тем же местам. Случалось, что в одних становищах, за отсутствием рыбы, промышленники сидели без дела, тогда как в других, соседних, было такое изобилие рыбы, что местные промышленники были не в состоянии наловить её в том количестве, в каком это было бы возможно при больших силах.

Энгельгардт замечает, что в Норвегии все главные становища соединены между собой телеграфом. Это даёт возможность моментально оповещать соседей о приходе рыбы: немедленно являются пароходы, которые подвозят людей, бочки, снасти, соль и пр. Таким образом, улов получается более обильный, а прибыль от промысла распределяется более правильно между большим числом промышленников. «В этих случаях необходима поспешность ещё и потому, - пишет Энгельгардт, - что рыба не ждёт на одном месте, а через некоторое время исчезает»[2].

Однако после того как идея Витте была одобрена на самом верху, возник ряд технических затруднений, которые могли дать о себе знать при прокладке телеграфа в этой приполярной части России. Дело в том, что обыкновенно телеграф проводится вдоль уже существующих дорог, по местностям более или менее населённым, тогда как телеграфную линию от Кеми на Кандалакшу и далее через Кольский полуостров на Мурман предстояло проложить в исключительно сложных условиях. Грунтовых дорог в этой местности нет; сообщения производятся летом вдоль морского берега на пароходах и лодках, а внутри Кемского и Кольского уездов, сплошь покрытых озёрами, болотами, тундрами и горными хребтами, - частью пешком, частью на лодках. Зимой же путь пролегает по целой цепи озёр и по болотам. Поэтому, прежде чем приступить к сооружению телеграфа, было предложено произвести точное изыскания на местности. К этой задаче и был привлечён губернатор А. Энгельгардт, который возглавил отряд командированных инженеров. Группе специалистов предстояло объехать от Кеми побережье Кандалакшского залива, затем пересечь Кольский полуостров и после посещения Колы пройти часть Мурманского побережья. В качестве проводников была нанята охотничья резервная команда, составленная исключительно из уроженцев Архангельской губернии, Мезенского и Печерского уездов, с малолетства сжившихся с морем, лесами и тундрой. В экспедиции также принял участие знаменитый «летописец Севера», фотограф Лейцингер.
А.П. Энгельгардт. Фото конца XIX века
Итак, 12 июня 1895 года на пароходе «Чиж», экспедиция, возглавляемая губернатором Энгельгардтом, покинула Архангельск…

После шестнадцати часов довольно бурного плавания пароход подошёл к Соловецким островам. На другой день, после молебна, проведённого настоятелем обители, «Чиж» достиг Попова острова, расположенного близ Кеми. Осмотрев остров, Энгельгардт напророчил ему большое будущее: «Недалеко то время, - писал он, - когда будет приступлено к сооружению железной дороги от С.-Петербурга на Петрозаводск и Кемь». Губернатор заметил, что изыскания показали, что проведение здесь рельсового пути не представляет каких-либо непреодолимых препятствий. Энгельгардт справедливо полагал, что эта железнодорожная линия, соединив Белое море с Балтийским, откроет широкий сбыт рыбному богатству Белого моря, а также даст толчок железноделательному производству, эксплуатации местного мрамора и гипса, послужит к развитию местных промыслов, что в итоге отразится на благосостоянии края.

Обходя Попов остров, члены экспедиции вспугивали многочисленные «стада» гаг.
«Гага водится на всех островах Поморья, пишет Энгельгардт, - но, к сожалению, местные жители преследуют эту птицу из-за драгоценного пуха и замечательно вкусных яиц. Там, где гагу не преследуют, как, например, в Норвегии, она делается почти ручною, и гагачий пух, выбранный из гнёзд в то время, когда это не вредит выводу птенцов, составляет предмет довольно значительного промысла».
Фото Василия Покотилова
Губернатор был просто в восторге от Попова острова, у берегов которого водятся самые разнообразные виды рыб: сёмга, сельдь, треска, навага, камбала, зубатка, сиг... Заметив неподалёку от берега заброшенную сетку, члены экспедиции вытащили её из воды и, к своему удивлению, увидели, что в неё попала «стая» самой разной рыбы – десятка два-три сигов, камбал и особенно много пинагора. При этом Энгельгардт отмечает, что местные жители не едят пинагора -- они сушат этот вид в громадном количестве, а затем кормят им зимою рогатый скот.

После Попова острова экспедиция посетила Кемь, где губернатор вместе с инженерами наблюдал неумолкаемый шум порогов, который ослабевает во время морского прилива.

Из Кеми поехали вверх по реке – частью на лодке, частью верхом, в обход порогов, до села Подужемья, расположенного у одноимённого водопада.
«Река несётся здесь со страшным шумом с высоты 15 футов, - пишет Энгельгардт. – Шум от водопада настолько силён, что почти все жители села туги на ухо. Многие лица, видевшие водопад Иматра в Финляндии и Подужемский водопад, утверждают, что последний представляет более интересное и величественное зрелище, чем Иматра».
У самого порога внимание Энгельгардта привлёк необычный рыболовный снаряд – забор для ловли сёмги. Забор устраивается из брёвен, укреплённых в дно. В заборе оставляется отверстие, в которое вставляется большая сетка – «морда». Здесь же устроены подмостки, с которых поднимают и опускают сети. В присутствии экспедиции были выловлены две сёмги, весом около 25 фунтов каждая. Поморы рассказали губернатору, что сёмга ежегодно оставляет море, входит в реки, пробираясь вверх по течению через высокие пороги, а иногда даже перескакивая через камни.
Семожий забор
От водопада экспедиция отправилась на лодке вниз по реке. Путь до Подужемья был довольно опасен ввиду скрытых порогов. Рулевыми и гребцами в лодке были местные женщины, которые, впрочем, управлялись с лодкой с изумительной ловкостью. Одно неверное движение, - и лодка разбилась бы о камни, а выбраться из водоворота уже невозможно… Энгельгардт признаётся, что проделал этот путь не без страха. Однако «как-то неловко перед бабами отказываться от предложенной прогулки по порогу, но в другой раз без особой надобности я постараюсь избегать таких поездок. Когда мы уже плыли по безопасному месту, наши гребцы рассказали нам, что на днях в пороге разбило лодку с шестью человеками – двое как-то выкарабкались, а четверо так и погибли. В утешении они прибавили, что это случается очень редко».

Село Подужемье показалось Энгельгардту довольно зажиточным. Население (преимущественно карелы) промышляют сёмгой и занимаются судостроением. Карбасы, сработанные подужемцами, считаются лучшими во всём Поморье.

В этом селе губернатор увидел необычных уток… Проходя берегом реки, он заметил, что из дупла дерева, нависшего над водой, вылетела утка. Заглянув в дупло, начальник экспедиции разглядел свитое гнездо и утиные яйца. Оказывается, что по порожистым рекам Кемского и Кольского уездов водится особая порода уток, которые всегда устраивают гнёзда на деревьях. «Местные жители пользуются их способностью нести неимоверное количество яиц, - отмечает Энгельгардт, - устраивают для уток на деревьях особые помещения и выбирают оттуда по нескольку раз в весну вкусные яйца. Утка этим не смущается, наносит ещё яиц, и когда высидит птенцов, то вытаскивает из только что вылупившихся яиц утят и спускает их в воду».

Далее Энгельгардт рассуждает о Кемском уезде, приводя любопытные статистические и этнографические данные. Губернатор замечает, что на 1 января 1895 года в Кемском уезде числилось 36 920 человек. Раскольников насчитывается 2500. Остальное население считается православным.

Особое внимание Энгельгардта привлекли дороги:
«Летние пути сообщения в Кореле самые первобытные. Колёсных дорог вовсе нет, по большей части приходится ехать по озёрам и порожистым рекам, а более опасные пороги обходить пешком, пробираясь по камням; между многими деревнями существует исключительно пеший путь, где путнику приходится балансировать по жёрдочкам, проложенным чрез болота. Чиновнику, желающему, например, посетить корельские волостные правления, нужно сделать 113 вёрст пешком, 169 вёрст верхом, 838 вёрст в лодке, всего 1120 вёрст».
Главные занятия корельских волостей, по наблюдению губернатора, – земледелие, вырубка, вывозка и сплав леса для лесопильных заводов, ловля рыбы, извоз, лесная охота, а из отхожих промыслов – разносная торговля в Финляндии и отчасти ловля сельди в Кандалакшском заливе. Однако суровые климатические условия не обеспечивают труд земледельца: весенние холода задерживают посевы и рост их, а ранние заморозки в начале августа нередко уничтожают урожай. При самых благоприятных условиях население собирает хлеба на 3-4 месяца вперёд, остальное же время вынуждено питаться покупным хлебом, а в неурожайные годы – почти круглый год. Между прочим, хлеб без всякой примеси составляет достояние только у зажиточных, большинство же примешивают кору и солому.

Из зерновых хлебов в Кореле (на Корельском берегу) сеются рожь и ячмень. Из овощей тут растут картофель и репа. За отсутствием достаточного количества удобрений корелы почти не пользуются дарованным Архангельской губернии правом расчистки земель на сорокалетнем праве пользования, тем более что вблизи поселений, по большей части, нет удобных мест для расчисток, а сами последние разбросаны клочками на далёком пространстве.

Чай и кофе в Кореле пьют только зажиточные. Водку здесь совсем не употребляют. Губернатор с удовлетворением отмечает, что «во всей Кореле нет ни одного кабака».

Что касается рыболовства, то оно приносит небольшой доход, так как вылавливаемая рыба большей частью идёт для местного потребления, и только небольшая часть её продаётся скупщикам.

Промыслом сёмги, сельди и белух занимаются только те корелы, которые проживают в приморских волостях – Керетской и Поньгамской. Вылавливаемая сельдь сбывается в солёном виде в Архангельск, в бочонках до 30 фунтов весом.

Лесная охота, с изданием закона 1892 года, запрещающего ловлю птиц петлями и силками, почти вовсе прекратилась, так как корелы не имеют хороших ружей и довольствуются кремневыми винтовками. Энгельгардт отмечает, что корелы в основном охотятся на белку, редко лисицу, а охота на медведя составляет случайность.

Корельская торговля с Финляндией, по словам губернатора, последнее время в упадке: во-первых, финны сами открыли лавки почти в каждом приходе. Во-вторых, «разносная» торговля в Финляндии ныне запрещена. Впрочем, корелы продолжают торговать контрабандно, причём нередко попадаются и товар их подвергается конфискации.

В своих записках Энгельгардт коснулся и бытовых условий жизни корел:

«Особенность корельских домов та, что они построены глаголем. Войдя через ворота в сени, вы подымаетесь вверх по лестнице. Налево, большей частью, дверь в чистую избу, направо – сени вроде коридора, отделяющие избу от повети. В нижнем этаже помещение для скота и хлева для овец. Внутренне устройство и убранство избы незатейливое. Русская печь вылеплена из глины, потому что нигде в Кореле не выделывают кирпича, а основание её сделано из булыжного камня. В противоположном углу – образа, старые и без особых украшений; встречаются также и медные складни. Вокруг стен – лавки, к печи приделана обшитая деревом лежанка, на которой спят. В более богатых избах большей частью есть кровати, а иногда и несколько стульев; в углу – шкафик для посуды. Домашней утварью кореляки очень бедны. Во многих домах кроме котелка, висящего на очаге, несколько ложек и ушата, почти не найдётся другой утвари; глиняной посуды мало, так как она не выделывается в Кореле, а привозится из Архангельска. За неимением кринок, молоко ставится в печь даже в берестяных коробках. Самовар и посуда к нему, а также ножи и вилки есть только у зажиточных».

Энгельгард отмечает, что корелы, живущие ближе к русскому населению, знают русский язык, но между собой говорят по-корельски. Однако из тех корел, что живут ближе к Финляндии, мало кто из мужчин говорит по-русски; большинство же совсем не знает русского языка.

По мнению Энгельгардта, поморы, населяющие берега Белого моря, представляют корелам совершенную противоположность. Условия жизни, близость моря, постоянные опасности на морских промыслах выработали из поморов отважных моряков и смелых промышленников. Последние не останавливаются перед далёкими опасными плаваниями по океану, пускаются на своих карбасах за морским промыслом на Мурман и к Шпицбергену, а то с торговыми целями – в Норвегию, Англию и Санкт-Петербург.

«Помор никогда не задумается пуститься за добычею в самое рискованное плавание, в совершенно неизвестные ему места, - свидетельствует Энгельгардт. – Его не страшат ни трудности пути, ни лишения, ни бури, ни холода – море и льды – его родная стихия».

Как пример он приводит случай одного такого опасного путешествия:

«Как-то в Архангельске запасалась разным снаряжением экспедиция Джексона, отправлявшегося к северному полюсу на пароходе «Виндворт» - годом позже после Нансена. Экспедиция заготовила несколько небольших домиков для склада провианта и для приюта по пути. Эти домики требовалось разобрать, а затем сложить на местах, для чего Джексон нанял двух архангельских крестьян. Приходят они ко мне и просят о выдаче двух заграничных паспортов. «Куда же вы собираетесь ехать?». – «Едем на полюс, да волостной не даёт паспорта, говорит, что полюс за границею, требуется паспорт от губернатора». – «Ну, положим, полюс не заграницею: он настолько же за границею, насколько и в пределах Архангельской губернии, и паспорта вам туда не нужно; но я всё-таки не советовал бы вам туда ехать: до полюса вы не доберетесь, а скорее всего, погибнете во льдах. Искание полюса граничит с безумием, и ваши англичане такие же безумцы, как и другие подобные им искатели полюса» (в то время о результатах экспедиции Нансена ещё ничего не было известно). – «Нет, чего без ума, - степенно отвечал один из крестьян, - [англичане] народ обстоятельный: всё резонно делают, запасу имеют всего вдоволь, да и деньги платят нам хорошие: 50 рублей в месяц на их харчах. Что же они зря деньги тратить будут?!».

Мои убеждения, так и не подействовали, - пишет Энгельгардт, - и, несмотря на уверения, что для поездки на полюс им паспортов не нужно, так как там нет начальства, нет урядников и потому никто от них и не потребует их, - они, удивляясь больше всего тому, что какая же это сторона, где нет урядников, продолжали настаивать на выдаче паспортов: «Всё, мол, вернее, как паспорт-то при себе». Я им дал свидетельства на беспрепятственный проезд к полюсу, и они, не задумываясь более, отправились вместе с экспедицией. Спустя год один из них пришёл ко мне и заявил, что они оба благополучно вернулись домой; пароход «Виндворт», оставив Джексона и часть экипажа на Земле Франца-Иосифа, пошёл за новым запасом провизии в Норвегию и привёз в Вардэ наших крестьян. «Ну что, - спрашиваю я, - хороша страна, где вы были?» - «Нет, добра мало. Не знаю, чего они там ищут, - зверя и того нет. Ну, да мы своё дело сделали, дома им поставили и расчёт сполна получили».

Энгельгардт привёл ещё один характерный пример упорства поморов:

«Года три назад два промышленника Печорского уезда, Яков Запасов и Василий Кирилов, и с ними два самоеда отправились на промысел морского зверя к острову Вайгачу. В погоне за зверем их лодку отнесло течением через Карские ворота к Новой Земле и затёрло там льдами. Терпя всевозможные лишения, они три года странствовали вдоль берегов Новой Земли и добрались наконец до становища Кармакул, откуда их доставил в 1896 году пароход Архангельско-Мурманского пароходства «Ломоносов». Однако, несмотря на все невзгоды, они не бросили более ценной добычи – шкуры белых медведей – и выручили за неё в Архангельске довольно большую сумму. Это их так сблизило, что забыв всё пережитое, они настоятельно просили меня разрешить им навсегда поселиться на Новой Земле».

… Но вернёмся к «телеграфной» экспедиции.

14 июля пароход «Чиж» вышел из Кеми и поплыл вдоль берега Кандалакшского залива, заходя в попутные селения: Гридино, Кереть, Черноречье, Ковду, Княже-губу и проч., с целью по возможности ознакомиться с местностью, где должна была пройти телеграфная линия (от Кеми до Кандалакши, 350 верст). Эта задача в значительной мере, облегчалась тем, что в 1894 году между этими пунктами были произведены инженером Журданом изыскания для проектирования на Север железной дороги. По мнению специалиста, железная дорога должна быть направлена вдоль морского берега, захватывая почти все населённые пункты, с обходом всех озёр и болот, что вполне соответствовало тем условиям, которые необходимы для постройки телеграфной линии. Экспедиция Энгельгардта с удовлетворением отметила, что Журдан, помимо прорубленной просеки, поставил на её протяжении пикеты (избы), сделал отметки высот и проч.

Для окончательного определения телеграфной линии оставалось пройти всю просеку и проверить, насколько она захватывает все населённые пункты. Для выполнения этих работ были назначены инженер Новицкий и местный урядник. Последний отлично знал местность – он сопровождал Журдана во время работ прошлым летом.

Энгельгардт пишет, что все работы, которые не требуют особых технических знаний, но для которых требуется значительное число рабочих рук, как, например, вырубка просеки, очистка пути, заготовление и развозка телеграфных столбов, устройство мостков по топким местам, - всё это было поручено чиновникам по крестьянским делам. (Последние были хорошо знакомы с местными условиями, в том числе они знали, когда население свободно и не занято промыслами).

В тот же день 14 июля «Чиж» подошел к Керети, которпя представляла собой довольно крупный административный центр. Кроме волостного правления здесь имели местопребывания мировой судья, становой пристав, сельский врач, лесничий и таможенный чиновник. Энгельгардт отметил, что через Кереть вывозится значительное количество сельдей. Так, за время стоянки «Чижа», на пароход было загружено около 1000 бочонков сельдей.

«Когда мы подъезжали к селу, - пишет губернатор, - был чудный, чисто летний день; всё население в праздничных нарядах толпилось по берегу. Местные власти в карбасах подплыли к пароходу. Посетив церковь, школу и волостное правление, я отправился для осмотра железнодорожной просеки, верст на шесть по реке Керети. В это время по реке сплавляли лес для лесопильного завода Савина; звонко раздавались по воде песни сплавщиков, причём особенно выделялся один голос, высокий баритон…»

Энгельгардт замечает, что в Керети ловится довольно много жемчуга – впрочем, невысокого качества; на пароход местными промышленниками были привезены жемчужины для продажи и только что выловленные раковины со вросшими в них жемчужинами. Многие из членов экспедиции приобрели эти беломорские жемчужины на память.

Вечером «Чиж» вышел в море. Командир парохода Лоушкин, местный уроженец и опытный моряк, большой охотник поболтать, развлекал членов экспедиции рассказами о различных происшествиях – в том числе и о том, как он «своими боками», т.е. боками парохода пересчитал все подводные камни залива…

На следующее утро «Чиж» вошёл в Ковду, где стоял ряд иностранных судов, расцветившихся флагами по случаю прибытия архангельского губернатора. По словам Энгельгардта, пустынная несколько лет назад местность оживилась благодаря выстроенному лесопильному заводу.

Вечером того же дня пароход направился в Кандалакшу, где экспедиция должна была покинуть «Чижа» и продолжать путь через Кольский полуостров – частью пешком, частью на лодках.

Кандалакша показалась губернатору одним из красивейших уголков Белого моря, где всё дышит величественным, ничем не нарушаемым спокойствием. Однако когда-то здесь бурлила жизнь: это случилось на весьма короткое время… В 1733 году трое жителей Архангельска объявили, что добыли здесь чистого серебра 35 фунтов. Открытое близ Кандалакши (на Медвежьем острове) серебро было поднесено императрице Анне Иоанновне. Монархиня именным указом повелела послать в Кандалакшу двух чиновников для осмотра приисков. Увы, разработки «беломорского» серебра велись недолго: в 1736 году все рудные промыслы в Лапландии были отданы Бироном во владение главе горного управления России, саксонскому барону Шенбергу. Последний с воцарением Елизаветы Петровны впал в немилость, имения у него были отобраны, а горное дело на Севере заглохло и более не возобновлялось…
Николай Морозов. «Старая Кандалакша». 1967 г.
…Вечером 15 июля 1895 года «телеграфная» экспедиция покинула пароход, а 16-го утром двинулась пешком внутрь Лапландии.
От Кандалакши до Колы
Карта Кольского полуострова, 1796 г.
В своих записках губернатор Архангельска приводит статистические данные по Кольскому уезду. Он отмечает, что Кольский полуостров имеет протяжение с запада на восток, от границ Финляндии и Норвегии до Белого моря 650 верст, а с севера на юг – от Ледовитого океана до Кандалакшинского залива – до четырёхсот верст. Северная прибрежная полоса от границы Норвегии до Святого Носа называется Мурманским берегом, восточная и юго-восточная, от Святого Носа вдоль Белого моря до устья реки Варзуги, – Терским, южная – от Варзуги до Кандалакши – Кандалакшинским берегом, а всё пространство внутри полуострова носит название Русской Лапландии.

Поверхность Кольского полуострова гориста, покрыта тундрами и болотами. В центральной его части, восточнее озера Имандры, горы достигают наибольшей высоты, образуя Хибинский горный хребет. Энгельгардт упоминает, что недалеко от Имандры находится высокая «Божья гора», у подножия которой во время идопоклонства, по преданию лопарей, приносились жертвы богам.
Лопарь поклоняется идолу. Гравюра из книги Иоганна Шеффера «Лапландия» 1673 г.
Зима в Лапландии начинается в начале октября и продолжается до апреля. Внутри полуострова холоднее, чем у берегов, - особенно у берегов Ледовитого океана, где властвует тёплое течение Гольфстрима.

«С 13 ноября по 3 января, - пишет Энгельгардт, - на Кольском полуострове наступает полярная ночь, которая вовсе не так темна, как воображают, потому что белизна снега даёт известный свет, а частые и продолжительные северные сияния, пылая столпами яркого света, превращают эту ночь в день особенного вида и красотою своею вознаграждают жителей за отсутствие солнечных лучей. При свете северного сияния можно иногда читать; кроме того, ежедневно в полдень бывает на час и более столько света, что можно обойтись без свечей. С 5 января начинает показываться солнце, которое постепенно поднимается всё выше и выше над горизонтом. С 12 мая оно не сходит уже с горизонта – нет ни сумерек, ни ночи, наступают полярные дни».

Губернатор с сожалением отмечает, что, в связи с суровым климатом, земледелие на Кольском «немыслимо». Здешняя земля позволяет лишь выращивать репу да незначительное количество картофеля.

Внутри полуострова во время экспедиции Энгельгардта жили только лопари, которые вели полукочевую жизнь, переходя летом ближе к морю и озёрам для ловли рыбы.

Энгельгардт метко описывает портрет типичного лопаря:

«…низкого роста, приземист, на ногах у него большие башмаки вроде колодок, ноги закутаны суконную тряпкой, перевязанной бечевкой, одет он в суконную серую куртку, на голове вязанный шерстяной колпак с кисточкою на конце, борода клином; в общем, фигура похожа на гнома, как их рисуют на картинках при изображении подземного царства».

Лопарские женщины губернатору кажутся миловидными -- особенно те, которые носят ситцевые сарафаны.

Энгельгардт отмечает, что лопарское племя вымирает или, лучше сказать, исчезает. Это обстоятельство он связывает с тем, что лопари, не имея ни письменных памятников, ни исторического прошлого, ни особых религиозные верований (?), становятся православными. «Принимая обычаи и культуру русских, - пишет губернатор, - лопари отстают нередко от своих единоплеменников и смешиваются с русскими. Мне приходилось слышать от более или менее оседлых лопарей такую фразу: «Я не какой-нибудь лопарь, я теперь русский» или «Это хороший (дельный, сильный) человек, не лопарь», - так что, очевидно, - заключает губернатор, - лопари и сами о себе не особенно высокого мнения и не дорожат своим племенным единством».

Любопытно, что, рисуя лопарей в столь жалких красках, Энгельгардт одновременно признаётся, что вместе с тем среди них встречаются и вполне успешные жители Кольского полуострова: некоторые лопари так богаты, что имеют в банке на счетах по несколько тысяч рублей и владеют большими стадами оленей.
Лопари. Гравюра 1791 г.
…Высадившись в Кандалакше, экспедиции предстояло решить непростую задачу: ей нужно было отыскать пройти и отметить на карте кратчайшее расстояние между Белым морем и Ледовитым океаном. В Летнее время этот путь заброшен: все связи с Мурманским берегом в это время года производятся морским путем на пароходах Архангело-Мурманского пароходства. В осеннее-зимнее время по этому направлению открывается почтовое сообщение. Переезд совершается на оленях, в кережах (кережа – нечто среднее между лодкой и санями). Самое оживлённое время на этом пути – конец февраля и начало марта, когда тысячи промышленников из Кемского и Онежского уездов отправляются на мурманские рыбные промыслы, частью пешком, частью на оленях.

«Интересную картину представлял наш кортеж, длинною вереницей протянувшийся по узкой горной тропинке, - вспоминает Энгельгард. – Впереди шёл я в тужурке, с ружьём за плечами, а за мной прибывший навстречу из Колы помощник Кольского исправника Гейденрейх и остальные спутники, большей частью тоже в форменных тужурках и белых тюленевых накомарниках; затем бодро шагали солдаты охотничьей команды с бердянками на спинах, запасом продовольствия и проч. В хвосте [колонны] тянулись носильщики с багажом, по большей части женщины-лопарки, всего до 30 человек».

Часть перехода до Зашеечной станции (13 вёрст) шла вдоль бурной порожистой реки Нивы, по холмистой местности. Было довольно жарко, гнус со всех сторон облепил членов экспедиции, и лишь благодаря накомарникам люди спасали от укусов лицо и шею. Однако кисти рук не спасали ни лайковые, на замшевые перчатки… Последние версты до Зашеечной экспедиция смогла пройти на лодках под парусами. Всего в этот день было пройдено 32 версты.

На ходу инженер Менделеев делал заметки и таким образом набрасывал приблизительное направление будущей телеграфной линии.

Зашеечная станция находилась на южном берегу Имандры – самом большом озере Кольского полуострова. По словам губернатора, на пути от Кандалакши до Колы лежат множество земских станций, расположенных от 30 до 50 верст одна от другой. Каждая из них представляет собой небольшую избу в 5-6 квадратных саженей, в 3 аршина высотой. Печь в таких станциях устроена довольно оригинально и представляет не то камин, не то открытый горн с поставленной над ним трубой. Сложена печь из плитняка на глине. Энгельгардт признаёт, что печь довольно практична: она не дымит, быстро нагревает избу и отлично ее вентилирует. В то же время она удобна для нагревания воды и приготовления пищи. Хотя северные дорожные станции не представляют особых удобств, всё-таки путник может скрыться в них от непогоды и даже утроиться на ночлег. Смотрители станций обязаны каждое лето иметь небольшое количество лодок (если рядом есть река), а зимой от одной станции до другой содержится соответствующее число оленей.

…На другой день экспедицию ждал тридцативёрстный переход по озеру Имандре до Экостровской станции. Озеро волновалось. Чёрные валы, вспениваясь, обрушивались на каменистые берега. Энгельгардт рассчитывал, что к вечеру волнение уменьшится, но эти надежды не оправдались: ветер дул с той же силой с севера. Озеро бушевало, идти под парусами было невозможно, и только благодаря силе гребцов – уроженцев Мезенского и Кемского уездов, с малолетства привыкших к большой воде, -- лодки продвигались вперёд. К Экостровской станции экспедиция прибыла лишь ночью, сделав за восемь часов тридцативёрстный переход на веслах.

Пока люди отдыхали, ветер изменился и стал попутным. На лодках быстро подняли паруса, и экспедиция понеслась дальше по озеру.

«Ветер был крепкий, - пишет Энгельгардт, паруса надувались и несли наши лодки по волнам со скоростью с лишком десяти вёрст в час; брызги летели на нас с носа, а боковая волна захлёстывала в лодку. Но ловкие солдатики мастерски справлялись с плохенькими парусами, и в каких-нибудь два часа мы прошли уже поперёк озера и высадились на полпути на восточной стороне озера у избы Высокой».

Высадившись на землю, Энгельгардт с удовлетворением отметил, что возможность проведения телеграфа по всему восточному берегу Имандры, на протяжении около ста вёрст, не представляет особых затруднений, которые инженеры предполагали встретить на этом месте, ввиду близости к озеру Хибинских гор.
Хибины
Осмотрев восточный берег Имандры, экспедиция – опять же на лодках – перебралась на станцию Раз-Наволок, сделав в этот день 50 вёрст.

Переезды под парусом почти все – инженеры, носильщики, солдаты и лопари -- почитали отдыхом. Однако между ними был лишь один недовольный человек – повар Энгельгардта Павел.

«Лопарские лодки и качка приводили его в ужас, - пишет губернатор, - и когда брызги залетали в лодку, он убеждал выпустить его на берег с тем, что он догонит нас по берегу, уверяя, что на его долю достаются самые скверные, гнилые и дырявые лодки, что у него гребцы ничего не стоящие – бабы-лопки, которые его непременно утопят. Он всё время ими командовал и, ничего не понимая в управлении парусом и рулём, приводил только в смущение лопарок, которые не знали, что делать, не смея ослушаться такой важной и требовательной персоны. Чтобы, наконец, успокоить Павла, я посадил его в свою лодку, и тут же смиренно, с кастрюлькою в руках, он молча вычерпывал капли воды, набравшиеся в лодку, или затыкал тряпочками при помощи ножа дыры, которые всюду ему мерещились…»

По мере того, как экспедиция отдалялась от Кандалакши, приходилось пополнять запасы провизии. Сам Энгельгардт не упускал случая поохотиться: его лодка всегда шла впереди, и с неё частенько раздавались выстрелы и мелькал дымок, а уже следующие лодки подбирали убитых уток и гонялись за ранеными. К лодкам также привязывались бечевки с блесной. Иногда на наживку попадались довольно большие рыбы из породы форелей: кумжа, хариус, а то и сёмга. Энгельгардт отмечает, что на берегу нередко показывались олени. Тогда солдаты неизменно порывались пристрелить животное. Однако губернатор всегда останавливал эти порывы, так как недостатка в провизии не ощущалось.

Посетив Раз-Наволоцкую станцию, лодки снова пустилась по неспокойному озеру. Достигнув порожистой реки Курени, инженеры прошли четыре версты пешком, затем снова сели в лодки. Впереди лежали озеро Переяверь и Колозеро.

Энгельгардт пишет, что верста, лежащая между упомянутыми озёрами, представляет перевал и водораздел между Северным океаном и Белым морем:

«Все озёра к югу от этого перевала и все вытекающие из этих озёр реки имеют течение в Кандалакшский залив Белого моря, а течение озёр и рек к северу направлено в Северный океан. Таким образом, только на пространстве одной версты между океаном и Белым морем нет непрерывной водной связи».

После недолго плавания по Колозеру «телеграфная» экспедиция прибыла на Масальскую станцию (всего за этот день пройдено 34 версты).

Следующим днём Энгельгардт со товарищи добрался до станции Кицкой, куда прибыли довольно утомлённые. Мурдозеро, по которому шли лодки, показало свой крутой нрав: ветер был таким сильным, что идти под парусами было невозможно. Вода нередко захлёстывала лодки, поэтому приходилось приставать к берегу, чтобы дать отдохнуть гребцам и вылить затёкшую воду.

«Как ни утомлены были все, - продолжает своё повествование Энгельгардт, - но тотчас по приходе на станцию, запылали костры, закипела вода, завозился Павел, а солдатики раскинули палатку и готовили себе ужин. Нам принесли только что выловленную большую сёмгу, весом с лишком 26 фунтов, и не прошло получаса, как за вкусным ужином все весело болтали, вспоминая разные эпизоды дня».

Кицкая станция показалась губернатору очень живописной: справа несётся по порогам река Кола, а слева, впадающая в Колу речка Кица. Кругом – шум, разбивающейся о камни воды, вдали – утёсистые горы, покрытые лесом.

Форсировать порожистую Кицу оказалось непросто: лодки то и дело садились то носом, то кормой на подводные камни. В конце концов, отпихиваясь шестами и баграми, все благополучно перебрались через бурлящий поток.

Следующий день был жарким и дождливым; комары тучами окружили членов экспедиции Энгельгардта. Ни костры, ни курение можжевельника – ничто ни спасало людей от гнуса. Губернатор даже признался, что готов официально переименовать Кицкую станцию в Комариную. Спастись от назойливых насекомых можно было только в станционной избе или палатке, где зажигались специальные курительные свечи. Этого снадобья комары действительно не выносили, стремглав вылетали из помещения, а те, кто задерживался, терял всякую охоту «кусаться».

Далее инженеры поплыли по Коле на вёслах. Не доезжая трёх верст до города экспедицию встретил кольский исправник. Он рекомендовал оставить лодки и идти берегом, так как река здесь входит в довольно опасные пороги.

«Три версты шли мы в гору Соловарка, - пишет Энгельгардт, - наконец, поднялись на её вершину. Перед нами открылся чудесный вид: справа шумела и бурлила по порогам река Кола, слева плавно неслась река Тулома, внизу раскинулся, собственно, сам город Кола, а вдали, при утреннем солнечном освещении, широкою полосою блестел Кольский залив Северного Ледовитого океана. В Колу мы прибыли 22 июня 1895 года, сделав последний переход в в 34 версты (19 верст пешком и 15 – водою)».

Так закончилась вторая часть «телеграфной» экспедиции, прошедшая от Кандалакши до Колы, то есть поперёк всего Кольского полуострова. Цель путешествия была достигнута: возможность проведения телеграфной линии на этом глухом северном направлении была очевидной.
Собор Благовещения Пресвятой Богородицы в городе Коле. Фото 1867 г.
От Колы до Екатерининской гавани
Телеграфная экспедиция, возглавляемая губернатором Архангельска Александром Энгельгардтом, близилась к завершению. Сам губернатор и группа из тридцати человек, куда входили инженеры, гребцы-лопари и солдаты-охотники, за десять дней по воде и пешком прошли от Архангельска до Колы. Следующий переход инженеры наметили от Колы до Мурмана или, если быть точнее, до Екатерининской гавани – большого залива Северного-Ледовитого океана.
Берег Баренцева моря
Несколько слов о Мурмане и о Коле…

В конце XIX века Мурманским берегом называлась вся прибрежная полоса Ледовитого океана от Белого моря (считая от Святого Носа) до границы с Норвегией. Дружеские отношение между Россией и Норвегией установились издавна (напомним, что князь Ярослав Мудрый был женат на дочери норвежского короля). Традиция хороших добрососедских отношений между двумя странами сохранилась вплоть до времён Энгельгардта: во всех северных норвежских приморских городах – Вардэ, Вадзэ, Гаммерфесте и Тромсе – можно было встретить множество поморских судов; с этими городами поморы веками вели выгодную для себя меновую торговлю.

Первыми русскими поселенцами на Мурмане были новгородские выходцы, а первым поселением, о котором упоминается в русских летописях 1264 года, была Кола. Впрочем, в каком году основана Кола, неизвестно. Постоянные войны, которые вёл Иван Грозный со Швецией, требовали на Севере укреплённого военного пункта, поэтому в 1550 году Кольский посёлок был переименован в Кольский острог. Само же управление Кольским округом было вверено особому воеводе. Вместе с тем острог служил местом ссылки государственных преступников, что продолжалось до 1804 года.

Следует сказать, что Пётр I, сознавая, насколько важен Север в политическом и торгово-промышленном отношении, укрепил Кольский острог и переименовал в Кольскую крепость (1701).
Кольский острог
В 1780 году, при Екатерине II, Кольская крепость была упразднена и обращена в уездный город. Арсенал и боевые припасы перевезли из Колы в Екатерининскую гавань, стоящую в 50 верстах от Колы, при устье Кольской губы, у открытого океана. В то время там предполагалось создать военный порт, что, впрочем, так и осталось неосуществленным. Позднее все припасы свезли в Соловецкий монастырь; сама же гавань была разорена в 1809 году англичанами. Той же участи Кола подверглась в 1855 году.

В 1864 году в губе Ура образовалась колония из финнов, а в Вайда-губе – из норвежцев. Западные поселяне доказали, что на Мурманском берегу можно жить безбедно: им удалось обзавестись, без пособия со стороны правительства, постройками и рогатым скотом. Занимаясь рыбными промыслами, они в то же время разработали луга и даже завели огороды.

Убедившись в важном экономическом значении Мурманского берега для всего Севера России, правительство признало необходимым поощрить переселение на Мурман. В 1868 году был учреждён ряд «высочайших» льгот, среди которых особенно важной льготой была беспошлинная торговля по всему Мурманскому берегу. Однако полная свобода торговли имела и свою обратную сторону: огромный ввоз всевозможных крепких напитков иностранных производителей – разных ликёров, водок, норвежского рома, особенно полюбившегося промышленниками, привела к тому, что рыбаки пропивали большую часть своего улова и заработка. Вследствие этого правительство издало в 1886 году ряд указов об устранении излишнего числа заведений для оптовой и розничной торговли на всём Мурманском берегу. Закончилось это тем, что ввоз иностранных крепких напитков на Мурмане был и вовсе прекращён, и капитаны перестали, как это было раньше, стопорить свои пароходы посреди океана и угощать друга друга ромом.

Дарованные льготы привлекли на Мурманский берег новых колонистов – сперва из Норвегии и Финляндии, а затем, постепенно, русских переселенцев. Ещё в большей мере способствовало колонизации Мурманского побережья учреждение Архангельско-Мурманского пароходства, давшего возможность колонистам сбывать свой промысел.

Главной основой для промышленной деятельности на Мурмане служат неисчерпаемые рыбные богатства моря у его берегов. Основной предмет промысла – треска. Кроме трески ловятся палтус, пикша, сайда, зубатка, камбала, морской окунь и морской налим. Все упомянутые рыбы приближаются весной к побережью для метания икры. Известно, что треска идёт к нам с тёплым течением Гольфстрима от Норвегии, поэтому первые уловы бывают всегда на западной стороне, а затем уже промысел переходит на восточную сторону Мурмана. Течение Гольфстрима ежегодно меняется: в иной год оно подходит ближе к берегу, в другой – дальше. В промысловом отношении это имеет большое значение, так как год от году приходится выезжать на разные расстояния в море.

Первыми русскими рыбопромышленниками здесь были новгородцы, поселившиеся в Коле. О кольских промыслах вскоре стало известно во всей Двинской области, и на Мурман начали стекаться жители приморских поселений Мезенского, Архангельского, Онежского и Кемского уездов. На промыслел обыкновенно направлялись отдельными партиями с кормчим во главе. Эти партии, называвшиеся ватагами, располагались в каком-нибудь удобном для стоянки судов заливе, где промышленники устраивали становища – строили избы (станы), в которых хранили свои запасы и укрывались от непогоды. Во времена экспедиции Энгельгардта подобных становищ насчитывалось около сорока. В каждом доме проживало до 20-25 человек. В тесных избах постоянно сушилась одежда, рыболовные снасти, готовилась пища… Неудивительно, что при таких антисанитарных условиях, тяжёлом труде, однообразной рыбной пище, суровом климате, промышленников часто поражали различны болезни, среди которых цинга занимала первое место. К счастью, жизнь рыбаков облегчала деятельность архангельского Общества Красного Креста, которое внимательно следило за их здоровьем и нередко спасало жизни промышленников.
Поморы. Фото. Якова Лейцингера. Кон. XIX в.
Во всех становищах постоянно проживало лишь несколько колонистов. Большинство же пришлых промышленников населяли особо излюбленные ими места, но нередко перекочёвывали из одного становища в другое, смотря по ходу рыбы – куда она приходит. Энгельгардт приводит пример одного становища в Цып-Наволоке, где были выстроены церковь, больница, фактория. Но спустя год-другой, когда рыба не ловилась поблизости, к приезду экспедиции все постройки оказались заколоченными.

Самый большой промысел на Мурмане конца XIX века производился на небольших судах, называемых шняками. Колонисты соединялись обыкновенно артелями по 4-5 человек и делили улов между собой поровну, отделяя добавочную часть «корщику», на долю которого выпадает более всего трудов.

Энгельгардт не раз упоминает, что условия промысла на Мурмане требуют быстрых отношений между отдельными становищами и рынками сбыта, поэтому отсутствие телеграфа было одной из главных причин, тормозящих развитие промысла.

К приезду экспедиции в Колу была начата установка столбов для телеграфной линии (по направлению к Екатерининской гавани). На месте, где был поставлен первый столб, при стечении горожан, был отслужен благодарственный молебен. Губернатор отмечает, что когда экспедиция прибыла в Екатерининскую гавань, телеграфная линия уже встала на несколько вёрст, причем с места работ было установлено телефонное сообщение с Колой. Это дало возможность производителю работ иметь возможность связываться с местными властями и, в случае надобности, обращаться к их содействию, не посылая всякий раз нарочных.

Так как на Мурманском берегу леса нет, а доставка его из лесных массивов Кольского полуострова обошлась бы сравнительно дорого, то все телеграфные столбы, потребовавшиеся для мурманской береговой линии, в количестве 7200 штук доставлялись из Архангельска на пароходах. Во избежание излишних расходов по развозке столбов сухим путём, они подвозились пароходами ко всем пунктам, где телеграф подходит к берегу моря. Причём столбы, проволока и прочие телеграфные принадлежности сдавались на хранение не только сельским властям, но и «благонадёжным колонистам».

Благодаря энергичным распоряжениям Энгельгардта, к следующему лету 1896 года телеграфная линия протянулась от границы Норвегии на Печенгский монастырь, Рыбачий полуостров, Екатерининскую гавань, Колу и Кемь, то есть на 1000 вёрст. Тогда же открылись и телеграфные станции с приёмом «депеш» в Печенгском монастыре, Вайда-губе, Екатерининской гавани, Коле, Керети, Ковде.

…Вернемся немного назад, когда Энгельгардт только намеревался идти из Колы в Екатерининскую гавань.

Не зная, насколько проходим этот путь (приблизительно 60 вёрст), губернатор отправил вперёд охотничью команду. Путь до гавани охотники прошли за 36 часов, не встретив нигде особых препятствий. Вся эта местность представляет волнистую, иногда довольно возвышенную каменистую поверхность, «покрытую кривою, чахлою березою и вообще -- скудной растительностью; по всему пути нет никаких тропинок, и ориентироваться непросто…»

Энгельгард сообщает, что охотники видели несколько лисиц и двух бурых медведей, которое, завидев людей, предпочли скрыться. Сам губернатор с командой инженеров добрался до Екатерининской гавани побережьем.

Здесь, в гавани, по свидетельству Энгельгардта, раскрылись истинные таланты его повара… Так как кулинарное искусство более не требовалось (на пароходе был свой кок), то Павел принялся делать чучела птиц. «Ежедневно из его искусных рук, - пишет Энгельгардт, - выходило по несколько чучел разных морских птиц, которые доставляли ему охотники. Бывало, завидит он где-нибудь птицу, тюленя или морскую свинку, которые ещё нет в его коллекции, и тотчас подымает всех на ноги: подай их ему во что бы то ни стало. Больше всего доставалось подполковнику Чарковскому, которого мой повар будил иногда ночью, докладывая, что он заприметил какую-нибудь птицу. Добрейший Николай Иванович всегда в этих случаях вставал и прилагал все старания исполнить просимое».

Губернатор вспоминает, что достать большого баклана для Павла долго не получалось: баклан – птица очень острожная. Тогда Энгельгардт обратился к старшему унтер-офицеру охотничьей команды: «Мелихов, возьми шапку, мое ружьё и несколько человек, и чтоб к завтраму был баклан». – «Слушаю-с, Ваше Превосходительство!» - был короткий ответ. Всю ночь пропадали солдатики – вероятно, пустили в ход все хитрости, но к утру баклан был в руках Павла».
Серебристые чайки (бакланы). Гравюра конца XIX в.
Возвращаясь в Архангельск, телеграфная экспедиция более походила на академическую: везла с собой целый музей чучел птиц, камней, раковин, крабов, кораллов, морской травы и иных «диковин морского царства».

Энгельгардт пишет, что во время пребывания в Екатерининской гавани он задался вопросом: не подойдёт ли это место для устройства будущего порта и административного центра на Мурмане. Ещё министр путей сообщения С.Ю. Витте нашёл, что с устройством телеграфа и развитием пароходных сообщений возникает вопрос о возведении постоянного порта на Мурманском берегу, близ океана. (Город Кола – как порт и центр экономической и административной жизни Мурманского побережья показался Витте неудобным, так как находится в дальнем расстоянии от океана).

«Лучшей гаванью на Мурмане, по большинству отзывов, - свидетельствует Энгельгардт, - признаётся Екатерининская гавань близ Кольского залива. Она находится в 15 верстах от открытого океана и от пути следования судов, идущих из Архангельска за границу». Помимо этого губернатор перечисляет и другие преимущества: гавань никогда не замерзает, всегда спокойна – даже, если в Кольском заливе свирепствуют бури. Также важно и её центральное положение между промышленными пунктами на Мурманском берегу. Плюс к тому – обилие пресной воды…

Единственный недостаток Екатерининской гавани, о котором Энгельгардт не мог умолчать, состоял в том, что её берега были круты, почти отвесны. Особенно губернатора Архангельска разочаровало отсутствие мест (надо полагать, ровных площадей), необходимых для сооружений. Однако этот недостаток в столице никого не смутил: спустя год последовал высочайший указ об учреждении на Мурманском берегу в Екатерининской гавани коммерческого порта и «городского при нём поселения». Строительством города Александровска-на-Мурмане (позднее – Александровска, в честь Александра III) со следующего 1896 года руководил Энгельгардт. Возведение города было осуществлено в кратчайшие сроки: уже в 1899 году состоялось официальное его «открытие» (500 жителей). Статус города Александровск потерял в 1926 году, став селом Александровским. С 1931 года бывший императорский город, переименовали в Полярный, ставший на многие десятилетия передовой базой Северного флота.

…1 июля 1895 года за экспедицией Энгельгардта прибыло судно, выгрузившее на Рыбачьем около тысячи телеграфных столбов. В тот же день пароход снялся с якоря и взял курс на Архангельск.

В конце своих заметок Энгельгардт рассуждает о будущем края: по его мнению, с развитием пароходства, строительством Екатерининской гавани и телеграфа, колонизация Мурманского побережья и промышленная деятельность края в ближайшем будущем получит более широкое развитие. Примером тому служат соседние берега норвежского Финмаркена, которые «ещё недавно представляли собой такой же пустынный вид, как наш Мурман». Однако после того как норвежским правительством был проведён телеграф и возведены гавани, здесь закипела жизнь и появились вполне благоустроенные города Вадзэ, Вардэ, Гаммерфест. При этом Энгельгардт отмечает, что Финнмаркен севернее Мурмана и его климатические условия более суровы…

«Нет сомнения, - продолжал он, - что с устройством Екатерининского порта Россия прорубит себе широкое окно не только в Европу, но и на весь мир…»
Энгельгардт на Новой Земле
А. Борисов. Берег Новой Земли. 1901 г.
Побывав несколько раз на Мурмане почти во все становищах, в Коле, в Печенгской обители, у границы с Норвегией, Энгельгардт близко познакомился с характером этой местности, её населением и промыслами, но о восточной половине «нашей северной окраины» не имел правильного представления и знал её, по его собственному признанию, по рассказам и книгам. Чтобы лично ознакомится с этой местностью, а также провести ряд гидрографических и геологических работ, Энгельгардт решил посетить Новую Землю. Для этой поездки морское министерство предоставило два судна – крейсер «Вестник» и транспорт «Бакан».

В своих «Записках» Энгельгардт отмечает, что к 1894 году население Новой Земли состояло из десяти семейств самоедов (около пятидесяти человек), перевезённых туда в 1870-е годы. Между тем, как полагает губернатор, богатые промыслы на острове дают полную возможность прокормить значительное большее число поселенцев. Поэтому, собираясь на Новую Землю, Энгельгардт поручил чиновнику по крестьянским делам Печорского уезда, ввиду дальнейшей колонизации острова, предложить нескольким самоедским семействам Большеземельской тундры переселяться на Новую Землю. И хотя охотников явилось много, из них были выбраны более привычные к морским промыслам и проживающие по берегам океана – всего восемь семейств в числе тридцати семи человек. Находясь в Архангельске в ожидании отправления, самоеды заготовляли себе зимнюю одежду, сети, лодки и прочие орудия для промысла.

Энгельгардт вспоминал: «Два-три месяца, проведённые самоедами в городе, совершенно преобразили этих грязных косматых полудикарей, прикрытых оленьими шкурами. Вымытые и причёсанные, одетые в ситцевые рубахи и шерстяные куртки, а женщины – в сарафаны, с платками на головах, они нисколько не походили на прежних самоедов». По свидетельству губернатора, будущие переселенцы ежедневно посещали архангельскую церковь. Тогда же были крещены три самоедские девочки. По свидетельству очевидцев, часть службы архиерейский хор пропел на «самоедском» языке, что произвело на самих самоедов сильное впечатление. (Например, слова «Господи, помилуй» звучали как «Нум сингириптэ», а «Подай, Господи» - как «Нум да»).
Самоед. Рисунок 1847 г.
5 июля 1894 года пароход «Ломоносов» вышел из «Архангельска» и взял курс на Новую Землю. Помимо самых разнообразных предметов, необходимых поселенцам, экспедиция Энгельгардта везла в разобранном виде большой шестикомнатный дом для иеромонаха и псаломщика: последние высказали пожелание поселиться на арктическом острове. Помимо этого, на палубе лежал ещё один разобранный дом, предназначавшийся для становища в Маточкином Шаре. Также пароход вёз 120 саженей дров для топлива, десять тысяч пудов каменного угля для крейсера «Вестник», доски, глину, кирпичи, годовой запас продовольствия для поселенцев, несколько пудов пороха, свинца, целый арсенал ружей, патронов, несколько больших лодок для промысла, шестьдесят собак, около ста бочонков солонины, восемь быков, запас картофеля, овощей.

Кроме тридцати семи самоедов, нескольких плотников и печников, взятых для постройки домов, на Новую Землю ехали: правитель канцелярии (отвечал за снабжение колонистов), доктор и чиновник по особым поручениям. В качестве туристов на борт также поднялись подполковник Чарковский (специалист по флоре и фауне и образцам минералов) и фотограф Лейцингер.

Плавание «Ломоносова» оказалось на редкость удачным: море было спокойным, туманы не затрудняли путь, а не сходившее с горизонта солнце, светило круглые сутки. Пароход шёл со скоростью 12 узлов, и уже на другие сутки судно миновало Канин Нос и вышло в открытый океан.

«Скрылись берега, кругом нас расстилался широкий простор беспредельного океана, - пишет Энгельгардт. – Как будто исчезла всякая жизнь; возле парохода уже не кружатся назойливые чайки, не высовывают более из воды свои круглые морды тюлени; изредка только покажется кит, и из него брызнет фонтан. Солнце стоит довольно высоко на горизонте, его лучи играют в мелкой ряби океана. Фотограф пользуется редким случаем снять полуночное солнце, при безоблачном небе, под 72 градуса северной широты, в открытом океане. В море как-то сразу привыкаешь к известной прохладе: термометр показывает 4°, а как вспомнишь, что и до полюса не так далеко, то кажется совсем тепло».
Фото А. Лейцингер. Шхуна на Белом море. Фото 1894 г.
 …Наконец, вдали показалась тёмная полоска берега Новой Земли. Пароход миновал Гусиный Нос и вошёл в залив Моллера, где у входа в гавань Малые Кармакулы вырисовывается крест, стоящий на высоком утёсе. При входе в гавань грянул пушечный выстрел – один, другой... Это вошедшее судно приветствуют обитатели Новой Земли: на берегу, у пушки суетятся самоеды. Энгельгардт не без юмора отмечает, что близ пушки виднеются фигуры иеромонаха Ионы и псаломщика. «Последний, исполняя обязанности бомбардира, заряжает пушку, которая бог весть как сюда попала».

Для жителей Новой Земли приход парохода – настоящий праздник: по целому году они не видят посторонних людей, помимо этого – ничего не знают, что делается на свете. Пароход несёт им вести с родины, провизию, запас пороха, патронов и т.п.

«Ломоносов» остановился недалеко от становища. Едва отгремели якорные цепи, как со всех сторон к судну стали подходить утлые лодчонки самоедов. Началась выгрузка… Энгельгардт пишет, что первый приказ, который прокричал капитан, был «Долой собак!». И это не удивительно: собаки ему порядком надоели. Их вой и лай на самые разные голоса неумолкаемо раздавался из трюма во всё время пути из Архангельска. Едва лишь их выгрузили на берег, они почувствовали себя намного лучше. Но тут на них набросились местные новоземельные собаки, и началась невообразимая грызня. Впрочем, скоро собаки перезнакомились между собой и успокоились.

Вслед за «Ломоносовым» к причалу подошёл крейсер «Вестник», на котором прибыл специалист по гидрографии, начальник беломорской съёмки лейтенант Жданко. Он тотчас съехал на берег, прихватив свои инструменты для производства астрономических и магнитных наблюдений. Остальные офицеры занялись промером глубины гавани и приёмом от самоедов охотничьих трофеев, которые они напромышляли за год.

В своих «Записках» Энгельгардт даёт краткую характеристику Новой Земле. Он упоминает, что в длину, с юга на север, остров простирается на 1000 вёрст, а в ширину занимает в среднем 200 вёрст. Кем и когда открыта Новая Земля – ответ на этот вопрос автор оставляет за скобками. Однако губернатор Архангельска не сомневается, что честь открытия знаменитого арктического архипелага принадлежит россиянам. В доказательство он приводит данные, что русские промышленники посещали этот остров задолго до того, как о нём появились сведения в Западной Европе. «Это подтверждает и само название Новой Земли, - пишет Энгельгардт, и тут же приводит свидетельство итальянского писателя XVI века Мавро Урбино: «Россияне из Биармии, плавающие по северному морю, открыли около сто лет назад остров, дотоле неизвестный, показываемый на картах – Новая Земля».
Новая Земля. Фрагмент голландской карты 1692 г.
Губернатор, между прочим, замечает, что в XVII веке «Новоземельский остров» входил уже в круг административных забот правительства и был попечением духовной власти: в библиотеке Антониева-Сийского монастыря хранится грамота патриарха Иоасафа II игумену Феодосию о посылке на Новую Землю священника с псаломщиком (1672 г.).

Затем Энгельгардт упоминает о наиболее значительных экспедициях на Новую Землю – Баренца (1596), лоцмана Саввы Ложкина (1760), Розмыслова (1768), Лазарева (1819), Литке (1821-1824), Пахтусова (1833), Циволько (1834-1835), Моисеева (1838), и Норденшёльда (1875). В числе последних экспедиций Энгельгардт называет геологическую экспедицию 1895 года, организованную министром земледелия Чернышёвым. Автор «Записок» поясняет, что ему часто приходится слышать, что на Новой Земле имеются значительные залежи каменного угля, хотя научных исследований в этом направлении сделано не было. А зря: возможность иметь местный уголь очень важна для пароходов, плавающих в северных водах. До этого времени весь уголь поставлялся в Архангельск исключительно из Англии, между тем, как российское северное пароходство развивается с каждым годом: суда ходят из Архангельска вдоль берегов Белого моря, к Мурману, на Печору и к Новой Земле. Тем более что на Мурмане строится коммерческий порт. Возможно, со временем, полагает Энгельгардт, там же будут базироваться и военные суда, для которых потребуется значительное количество каменного угля.

Экспедиция Чернышёва, исследовав остров, пришла к выводу, что Новая Земля не богата разными рудами. Что же касается каменного угля – он, безусловно, местного происхождения. (Ранее полагали, что уголь выбрасывался на берег волнами). К сожалению, определить местонахождение залежей угленосных слоев не представлялось возможным: экспедиция не обладала временем для этих изысканий. К тому же крейсер сел на мель и едва не затонул.

Энгельгардт отмечает, что растительность Новой Земли крайне бедна: скалы большей частью совершенно голы, а долины покрыты мхом и тощей травой. Только в южной части архипелага встречается ползучая полярная берёзка, поднимающаяся не выше восьми вершков над землей. Животное царство Новой Земли гораздо богаче: здесь водятся белые медведи, дикие олени, лисицы, песцы (белые и голубые). Самым выгодным промыслом на Новой Земле в конце XIX века была охота на белого медведя, шкура которого оценивалась в 60-70 рублей – немалые деньги по тем временам. Губернатор отмечает, что несмотря на то, что арктический зверь обладает немалой силой и даже нападает на моржей, охота на него не представляет большой опасности, так как, завидев человека, белый медведь обычно пытается уйти…

Из морских животных, обитающих вблизи берегов Новой Земли, Энгельгардт называет белух и тюленей разных пород. Что касается пернатых, то Новая Земля ими изобилует. Губернатор рассказывает, что однажды он с товарищами по экспедиции отправился на шлюпке к отвесной скале, прозванной Птичьим базаром. Офицеры хотели поближе познакомиться с пернатым царством, и если повезёт – добыть несколько экземпляров птиц.

«Когда мы подплыли к скале и укрылись от прибоя в одну из её расщелин, - пишет Энгельгардт, - кругом творилось нечто невообразимое: тысячи птиц носились вокруг нас, целые тучи их бросались со скалы в море и своим криком и хлопаньем крыльев производили такой шум, что расслышать друг друга не было никакой возможности. Несколько матросов выскочили из шлюпки и стали карабкаться по скале, все уступы которой были сплошь покрыты гнёздами; сидевшие на яйцах птицы и не думали улетать при приближении наших смельчаков, которые хватили их руками и бросали к нам в лодку… Между тем бомбардировка делалась все опаснее, - продолжает Энгельгардт: - Птицы со страху срывались со скалы целыми тучами и, бросаясь в море, попадали в шлюпку. Матросы настолько увлеклись охотой, что не обращали внимание ни на прибой волн, ни на кручи скал, по которым ползали и по которым вслед покатились яйца и камни. Насилу удалось восстановить порядок, собрать всех в лодку и убраться из этого ада. Хорошо ещё, что никто из нас не вздумал стрелять по птицам, а то могло бы кончиться довольно печально; спугиваемые с места птицы, тучами срываясь со скалы, могли бы сбить кого-нибудь из нас и просто засыпать нашу лодку…»
Тыко Вылка. Птичий базар, Новая Земля. 1950-е гг.
Энгельгардт сообщает, что самые острожные птицы на всём архипелаге – гуси; охота на них сопряжена с большими затруднениями. Впрочем, когда экспедиция была на Новой Земле, они линяли и не могли далеко улетать. Подъезжая к одному становищу, Энгельгардт со товарищи встретили небольшой карбас, доверху нагруженный гусями, добытыми самоедом-колонистом. Последний за два дня напромышлял около трёхсот гусей, причём большая их часть была изловлена собаками и перебита палками.

Энгельгардт описывает и свою охоту на этих пернатых…

Офицеры оставили лодку на берегу под присмотром доктора Большесольского. Сам доктор – не охотник: стрелять не умеет; к тому же не в меру тучен – куда ему штурмовать скалы… Спутники же Энгельгардта с ружьями в руках бросились за гусями врассыпную. Послышалось тявканье собаки… Выстрелы…

«Гуси бегут так быстро, что за ними трудно угнаться, и при этом прячутся за острыми камнями, которые по цвету подходят к их оперению. Вот преследуемый собакой гусь срывается со скалы; за ним, догоняя, скатывается охотник, ловит его и тащит к доктору, а сам спешит за другим. У доктора набралась уже довольно большая куча убитых и несколько живых гусей, как вдруг мы замечаем, что с ним совершается нечто странное: сорвав с себя куртку и шляпу, он начинает бегать по берегу, по острым камням, что-то хватает и обессиленный, ложится навзничь на сырой песок... Оказалось, что сданные на хранение гуси разбежались, и доктор стал гоняться за пернатыми, не щадя себя, и – нужно отдать ему справедливость – лёг костьми, но ни одного гуся не упустил».

В своих «Записках» Энгельгардт подробно останавливается на климате Новой Земли, который он не считает особо суровым. Гольфстрим оказывает своё известное влияние на архипелаг – в особенности на его западную часть. Зимой средняя температура держится около -20°, самая низкая -31°. Летом бывают и тёплые дни до +12°. Впрочем, убийственная сырость, полярная ночь, сильные ветра, сопровождаемые метелями, заставляют новоземельских обитателей по целым неделям прятаться в своих жилищах. В итоге малоподвижность и недостаток растительной пищи способствуют заболеванию цингой, которую, без преувеличения можно назвать бичом полярных стран.

Энгельгардт отмечает, что, несмотря на опасности, Новая Земля издавна привлекала своими богатыми промыслами как наших поморов, так и норвежских промышленников. Впрочем, начиная с 40-х годов XIX столетия число морских судов, плавающих на Новую Землю, с каждым годом стало уменьшаться. Причиною упадка новоземельских промыслов Энгельгардт называет невозможность конкурировать с норвежцами. Беломорские порты в конце зимы освобождаются ото льдов и осенью рано замерзают. Вследствие этого русские промышленники, приезжающие на Новую Землю двумя месяцами позже норвежцев, находили зверя уже распуганным, осенью же, не рискуя зимовать на архипелаге, спешили возвратиться пораньше домой. Эти неблагоприятные для развития русских промыслов на Новой Земле обстоятельства обратили на себя внимание великого князя Алексея Александровича, посетившего остров в 1870 году. В итоге на его личные средства близ Костина Шара была поставлена изба, затем, по его же инициативе, в становище Малые Кармакулы была устроена спасательная станция. Кроме того, для охраны возведённых построек и для занятия промыслами в Малокармакульское становище были доставлены пять самоедских семей из Мезенского уезда; их снабдили тёплой одеждой, обувью, ружьями, порохом, свинцом и провизией.

Затем, по ходатайству главного управления Общества спасения на водах, между Архангельском и Новой землей стал курсировать пароход, совершающий три-четыре рейса в год. Судно снабжало колонистов свежим продовольствием, забирая взамен промысловую добычу. На страницах своих «Записок» губернатор приводит перечень этой добычи: шкуры нерпы, гренландского тюленя, моржа, морского зайца, белух, белого медведя, оленей, песцов (белых и голубых). Не было забыто и сало, вес которого за год измеряется более чем тысячей пудов.

За часть своей прибыли колонисты получали деньги. Однако так как на арктическом архипелаге деньги тратить негде, сбережения самоедов хранились в архангельском отделении Государственного банка.          

Энгельгардт упоминает, что новоземельские самоеды не живут в одних только становищах, а в течение промысла расселяются по разным пунктам острова: одни охотятся на Гусиной Земле, другие – около Костина Шара и т.д. В бытность экспедиции Энгельгардта на Новой Земле, здесь проживало всего шестнадцать семейств самоедов (83 человека, из них – 10 детей). Кроме того, по сведениям, полученным от одного помора, на южной оконечности острова проживало ещё четыре семейства (два русских и два самоедских), переселившихся туда на лодках из Печорского уезда.
«Самая северная церковь Российской империи» – храм на Новой Земле. Гравюра 1905 г.
Что кается религиозных отношений среди колонистов, то духовное начальство ежегодно посылало на Новую Землю священников для отправления треб. Службы проходили в церкви, обращённой из бывшей часовни. В 1888 году туда был командирован иеромонах Николо-Корельского монастыря Иона с псаломщиком. Святые отцы привезли с собой на Новую Землю солидный багаж: припасы, одежду, хозяйственную утварь, богослужебные предметы, пособия для обучения детей грамоте, а также Евангелия и брошюры для раздачи поселенцам.

Вскоре после прибытия на Новую Землю отец Иона убедился, что религиозные представления у самоедов крайне скудны и переплетаются с языческими верованиями; в некоторых местах им были открыты даже идолы. Энгельгардт упоминает, что двух идолов отец Иона собственноручно уничтожил на восточном берегу. (Идол служил олицетворением бога-покровителя оленьей охоты). Второй же истукан был обнаружен и уничтожен в Маточкином Шаре.

Поскольку церковь была небольшая (в ней помещалось не более двадцати человек), то было принято решение построить в Кармакулах новую церковь. Здание церкви было срублено в Архангельске и доставлено на Новую Землю осенью 1888 года. Уже через год, с разрешения Священного Синода, на Новой Земле был учреждён монашеский скит, приписанный к Николо-Корельскому монастырю. Энгельгардт свидетельствует, что колонисты-самоеды, благодаря миссионерской деятельности отца Ионы, совсем оставили язычество и ныне охотно посещают храм, внося туда посильную лепту в виде покупки восковых свечей. Обучение самоедских детей также шло вполне успешно: Энгельгардт пишет, что в недалёком будущем на Новой Земле неграмотных не будет вовсе…

Сам же отец Иона сильно привязался к своей пастве. Оставшись на зиму 1892-1893 года в Архангельске для поправки здоровья, он сильно скучал по Новой Земле и с нетерпением ждал навигации, чтобы опять отправиться в эту страну мрака и холода.

Вместе с тем Энгельгардт отмечает, что условия жизни на Новой Земле в его бытность были вполне удовлетворительными: уже третий год, как не было случаев цинги ни между самоедами, ни между русскими. Впрочем, он вспоминает одну неблагоприятную зиму 1892-1893 годов, когда от этой болезни умерли иеромонах Варахиил, командированный вместо Ионы, жена и сын фельдшера, русский колонист, монастырский рабочий и две самоедки. Причиной этого явился неурожай овощей в Архангельске: в этот год на Новую Землю не доставили картофель, капусту и т.д.

В своих «Записках» Энгельгардт приводит пример трогательной заботы о новоземельских колонистах. В числе последних были брат и сестра, достигшие брачного возраста. Однако так как на Новой Земле подобрать жениха и невесту, невозможно, то, по просьбе родителей, Энгельгардт, доставил на арктический архипелаг «искомое».

«Представив их (жениха и невесту – А.Е.) друг другу, - пишет губернатор, - я им дал час времени, чтобы познакомиться; через час должна была состояться свадьба. Привезённая нами невеста понравилась новоземельском жениху, а он, в свою очередь, невесте. Не то вышло с нашим женихом – невесте он не понравился. «Какой это самоед – он еще ошкуя (белого медведя) не бивал; вон у меня малый брат, лет двенадцать, и тот уже нескольких убил, да я сама десятка два оленей застрелила, а он что – только за ручными оленями ходил. Нет, не пойду за него». Как мы её ни уговаривали, упёрлась и – ни за что. Так наше сватовство и не удалось, и жених пока остался не причём. Делать нечего, пришлось ограничиться одной свадьбой. Жениха приодели по-городски: кто дал ему шляпу, кто пиджак, кто ботинки; невеста одела сарафан и бездну бус; нужно было видеть эту уморительную парочку, когда они под руку отправились в церковь». Между прочим, после венчания супруг – молодой самоед – заявил, что они намерены отправиться в свадебное путешествие – в Архангельск и Соловецкий монастырь, а затем, со следующим рейсом, вернуться на Новую Землю».
Тыко Вылка. Столбовой мыс Маточкиного Шара. 1910 г.
Выгрузив с «Ломоносова» часть снаряжения, экспедиция Энгельгардта отправилась на север, к Маточкину Шару. Губернатор отмечает, что природа здесь ещё суровее и грандиознее: горы, покрытые вечными ледниками, нагромождены одна на другую и достигают 3000 футов. Здесь настоящее царство белых медведей и моржей, всюду голый камень и лёд, никакой растительности; только в нескольких впадинах, обращённых к солнцу, встречается мох, усеянный множеством ярко-розовых и голубых цветов на коротеньких стебельках.

Члены экспедиции, загрузившись в шлюпку, попытались перейти Маточкин пролив, однако последний настолько был загромождён льдом, что пришлось возвращаться и ограничиться экскурсией по горам. Пока офицеры штурмовали соседние вершины, Энгельгардт осмотрел местное становище и самоедские чумы, а также проехался на собаках. Он отмечает, что самоеды не держат ручных оленей, так как с ними пришлось бы всё время перекочёвывать с места на место для пастьбы. Кстати, именно поэтому для переезда по острову служат исключительно собаки, которых впрягают или, лучше сказать, привязывают верёвками к обыкновенным «самоедским» саням. Сани тащат обычно 10-12 собак. Впрочем, подобные сани показались Энгельгардту крайне неудобными. Он пишет, что пока в них усаживаешься, собаки стоят мирно, но как только возница возьмёт палку, которой указывает им направление и время от времени немилосердно бьёт непослушных, то все сразу вскакивают и с лаем бросаются в указанном направлении. Сперва собаки бегут как сумасшедшие, несмотря на камни, рытвины и пригорки, но такая скачка продолжается недолго: через километр-другой шумная езда затихает, и дальнейший путь собаки проделывают умеренной рысцой.

Летом подобная езда довольно опасна: сани могут опрокинуться, и тогда возница может разбиться о камни; тем более что управлять собаками из-за отсутствия вожжей, невозможно. «Беда, если на пути собаки завидят песца или оленя, - замечает Энгельгардт; - тогда ни крики, ни палка – ничто не помогает: они стремглав бросаются за зверем, и обыкновенно дело заканчивается тем, что санки опрокидываются, собаки перепутываются, а которым удаётся оторваться – надолго пропадают, преследуя зверя».
А. Борисов. Отдых. Собакам уже жарко. 1901 г.
Энгельгардт приводит малообъяснимый факт: на Новой Земле собаки плодятся мало. По этой причине с каждым пароходным рейсом их доставляют из Архангельска. Обычно привозят около шестидесяти собак самых различных пород. Впрочем, холёные и слабые скоро погибают. Остальные же принимают один общеземельский тип – обрастают густой шерстью и даже приобретают один серо-жёлтый цвет.

Увы, своих собак самоеды содержат очень плохо, о каком-либо правильном кормлении их нет и речи. «Пускай сами они промышляют; ну, а нет промысла, так пускай грызут кости. Вон их много валяется на берегу», - говорил один самоед Энгельгардту… «Хороши эти кости! - возмущается этим словам губернатор. – Они по большей части выброшенные морем позвонки тюленей, в которых осталась одна известь. Зато, когда промыслят оленя или какого-нибудь зверя, тогда люди и собаки приступают к общей трапезе, и самоед здесь ничего уже не жалеет для своих собак».

Энгельгардт также колоритно описывает самоедскую трапезу, которой был сам свидетель:

«При нас привезли убитого дикого оленя. Тотчас возле чума собралась вся компания и приступила к пиршеству. Схватив зубами кусок мяса, самоед ловко обрезает его ножом над самым ртом, съедает и запивает кровью; мальчишки с собаками миролюбиво обгрызают с разных сторон одну и ту же кость; кругом суетятся и тявкают остальные собаки, стараясь ухватить что-нибудь; тут же три белых медведя в возрасте двух-трёх месяцев, которых в знак особой признательности, самоеды подарили мне, воюют с собаками из-за брошенной им кости и не дают себя в обиду».

Покидая Маточкин Шар и его замечательные горы, Энгельгардт со товарищи решили поставить здесь крест. Подобный обычай существует на Севере издавна: на возвышенных местах ставят пирамиды из камней, по местному названию, «гурии», или же, чаще – большие кресты. Эти пирамиды или кресты служат отчасти маяками для ориентира со стороны моря. Или же стоять в память избавления от грозившей опасности. Не считая могильных крестов, все берега Поморья, Мурмана и Новой Земли усеяны подобными памятниками. Энгельгардт приводит пример одного такого креста: на берегу Карского моря отец Иона водрузил христианский символ в память уничтожения им на этом месте последнего самоедского идола.
Пирамида или гурий на о. Анзер. По-видимому, когда-то на вершине стоял крест. Фото Андрея Епатко. 2004 г.
Энгельгардт не удержался от соблазна тоже установить крест – в память о пребывании экспедиции на Новой Земле: у входа в Кармакульскую гавань на вершине скалы была сооружена пирамида из плитняка, и на ней установили девятиаршинный крест, датированный годом новоземельской экспедиции – 1894. Крест тесали экспедиционные плотники, а пирамиду в течение двух дней возводили шестьдесят матросов. Один из лейтенантов определил астрономический пункт и отметил на карте место постановки этого знака.

Затем экспедиция взошла на крейсер и отправилась к устью Печоры, обогнув, таким образом, Новую Землю. Энгельгардт пишет, что монотонную жизнь в море разнообразила звериная «команда» - чёрная медведица Машка, белый медведь (подаренный самоедами губернатору) и лайка.

«Эта компания представляла полнейшую противоположность друг другу, напоминая собою лебедя, рака и щуку, - замечает Энгельгардт, - но все эти звери были очень забавны. В конце концов, навозившись вдоволь, они обыкновенно перессорятся и передерутся между собою. Машка тогда бросается на реи, где она неуязвима ни для лайки, ни для белого медведя, который по верёвкам лазить не может. В свою очередь, белый медведь, когда ему приходится плохо, бросается в свою родную стихию – в воду, куда ни чёрный медведь, ни лайка за ним не смеют последовать. На палубе остаётся одна лайка, которая и принимается неистово лаять то на того, то на другого. Ссора, впрочем, продолжается недолго, так как матросы быстро восстанавливают порядок, водворяя всех по местам».

Говоря о белых медведях, Энгельгардт пишет, что они чрезвычайно дерзки и смелы: на Новой Земле, даже вблизи обитаемых становищ, они уничтожают всё съедобное, что плохо оберегают. В Кармакулах, например, медведь однажды забрался по сугробу на крышу здания, где жил фельдшер. Медведя привлёк рогатый череп оленя, прибитый для украшения. Желая полакомиться олениной, медведь влез на крышу, но найдя только череп, предположил, что олень спрятан под крышей. Косолапый принялся её ломать, чем очень напугал фельдшера. На его крики из домов высыпало всё население становища. Так как мишка был убит в присутствии многих – даже отца Ионы, - то шкуру дерзкого зверя пожаловали «на церковь».

…На подходе к Печоре крейсер попал в густой туман, затем температура упала, судно очутилось в сплошных льдах. Когда «Вестник», лавируя меж льдинами, достиг Колгуева, капитан объявил, что уголь на исходе. Энгельгардт поясняет, что крейсер не может взять с собой запаса угля более как на десять дней. В открытом море при попутном ветре крейсер пользуется парусами, но когда приходится идти под парами, например, вблизи льда, запас угля быстро истощается. Если бы судно не сжигало такого громадного количества угля, то тогда имело бы смысл отстояться несколько дней вблизи Колгуева: переменился бы ветер, лёд разнесло бы по океану, и можно было бы продолжать путь к Печоре, но в таких обстоятельствах оставалось только спешить к Архангельску.
Архангельский порт. Фото конца XIX в.
«Вестник» взял курс к Канину Носу. По словам Энгельгардта, крейсер настолько близко подошёл близко к берегу, что можно было прямо с палубы наблюдать стадо пасущихся оленей.

Не исключено, что, заглядевшись на рогатых красавцев, капитан отвлёкся, и судно на полном ходу налетело на подводный камень… Ни полный, ни задний ход ни могли сдвинуть крейсер с места. К счастью, море было спокойно, и команда тотчас спустила шлюпки и тяжёлый паровой катер, чтобы облегчить «Вестник», но это не помогло. Тем временем, вместе с отливом, судно стало угрожающе крениться. Оставалась одна надежда – на прилив. Пока ожидали высокой воды, офицеры на шлюпках ставили вехи, по которым крейсер смог бы выйти из опасной зоны. С приливом судно выпрямилось, а затем свободно, без всякого толчка сошло с камня. «Все перекрестились, - вспоминает Энгельгардт, - всем стало легко на душе. В данном случае едва ли можно было винить командира, штурмана или вахтенного офицера, - продолжает он. – Правда идти так близко от берега не было надобности, но карты показывали в этих местах достаточную глубину и о подводных камнях ничего не упоминали». Губернатор сетует на то, что в Морском ведомстве нет верных карт, и что северные моря ещё не обследованы. Только в последние годы посылается в Баренцево море по одном крейсеру в год. Энгельгардт полагает, что опасность плавания по северным морям не так велика, как обыкновенно говорят: «Наши поморы шныряют на своих допотопным суденышках по всем направлениям, - пишет он, - и крушения бывают сравнительно очень редки; пароходы товарищества Архангельского-Мурманского пароходства вот уже двадцать лет ходят по Белому морю и Северному океану, и за это время не было ни одного крушения».

Обойдя Канин Нос, и израсходовав весь запас угля – «до последнего пуда» - «Вестник», благополучно прибыл в Архангельск.
Автор: А.Ю. Епатко, ст. научный сотрудник Государственного Русского музея
[1] ВикипедиЯ
[2] Энгельгардт А.П. Русский Север. М. 2019. С. 15.
ГЕРОИ