Михаил Воронцов родился в Ленинграде в семье военного – они постоянно переезжали с места на место, а в 90-ых годах вернулись обратно – уже в Санкт-Петербург. Ещё школьником Михаил увлекался компьютерами и собирался поступать на математико-механический факультет Санкт-Петербургского госуниверситета, пока случайно не познакомился с работой врачей скорой помощи.

«Где-то в 8-м классе в гости пришел друг родителей – врач скорой помощи. Сказал:
- Миш, хочешь посмотреть на мою работу?
Я ему ответил:
- Да, хочу.
- Приходи ко мне на сутки.
Я к нему пришел, сутки поездил на скорой помощи и спросил:
- Можно еще раз приеду?
Он говорит:
- Да, можно.
Так несколько раз ходил, потом пришел к родителям, и сказал: «Знаете, я не буду на матмех поступать, я буду поступать в первый медицинский, потому что это интересно, это классно». А дальше уже целенаправленно и никуда не сворачивая пошёл по своему пути: от санитара и препаратора отдела экспериментальной хирургии до анестезиолога-реаниматолога».

Когда Михаил Александрович закончил медицинский университет и уже был ординатором, он узнал, что можно поехать поработать в Антарктиду. За работу предлагали хорошие деньги.

«Работал я тогда во второй городской многопрофильной больнице, и как-то летним утром пришел заведующий. В понедельник провели конференцию и прозвучала фраза:
- Доктора, останьтесь, сестры, свободны. Мужики, кто хочет заработать денег? Дружный гул в аудитории:
- Что делать надо?
- Надо поехать в Антарктиду на станцию «Восток» и отсидеть там год на краю мира.
И чей-то робкий голос с задних рядов:
- Я хочу, – оказалось, что мой».

На тот момент у Михаила было зрение -10, поэтому ему пришлось сделать операцию на глазах. А кроме это – подтянуть свои знания по некоторым предметам, изучению которых в медуниверситете не уделяли достаточного внимания.

«В институте преподается только двухнедельный цикл то ли на четвертом, то ли на пятом курсе, я уже не помню, по стоматологии. И стоматологию пришлось вспоминать по учебнику. А по дороге в Антарктиду на научно-экспедиционном судне «Академик Федоров» мне корабельный врач выдал шар из слоновой кости, пломбировочный материал, бормашину, инструмент и сказал: «Ставь пломбы на шаре, практикуйся». И вот я над шариком издевался в течение двух месяцев. За первую зимовку я поставил штук шесть или восемь пломб – ни одна не вылетела, всё нормально, всё стояло, всё хорошо».

Хотя прошло уже больше двадцати лет, но свои впечатления от первой поездки в высокие широты Михаил помнит, как будто это было вчера.

«Дорога на первую зимовку – это НЭС «Академик Фёдоров», это два месяца в пути. Это первое далекое морское путешествие, первый опыт посещения иностранного государства, заход в Бремерхафен на несколько дней, потом Южная Африка, Кейптаун, Столовая гора – экзотика. Океан, рассветы, закаты, первые айсберги, касатки, пингвины Адели, каменные оазис станции Прогресс. Когда тебя на взлетно-посадочной площадке встречает доктор, отзимовавший на Прогрессе, ас с напарником везут в медблок, где в изоляторе застелены коечки свежим бельем, а в смотровой накрыта поляна, потому что надо встретить докторов, которые летят зимовать на Восток. Когда ты с этим доктором через четыре минуты после начала разговора выясняешь, что ваши бывшие жены – лучшие подруги. 15 тысяч километров от родины, ты первый раз видишь человека в жизни, четыре минуты с ним говоришь на побережье Антарктиды, и выясняется, что ваши бывшие жены – лучшие подруги. Как это может не понравиться?»

Во время своей первой зимовки Михаил Александрович столкнулся с самым сложным за всю свою полярную практику медицинским случаем. При этом происшествие никак не было связано с экстремальными условиями в Антарктиде и могло произойти с любым человеком. В процессе дегустации обеда повар на станции подавился костью.

«Косточка достаточно далеко за грудиной. Сделали рентген с напарником, кость визуализировали. Вдвоем сидим и думаем, что делать. Она настолько далеко, что инструментом туда не залезть в горло. Ближайший самолет – через месяца полтора. Оставить так невозможно, есть он не может. Косточка встала в очень неудобном положении поперек горла. Если его брать на операцию, то вероятность того, что мы его живым снимем со стола – крайне маленькая. Проблема еще состояла в том, что у меня тогда был шикарный эндоскоп. Из-за особенностей снабжения и завоза оборудования сам эндоскоп завезли на Восток, а второй ящичек к нему, в котором ксеноновая лампа-осветитель, не смогли привезти, потому что один или два последних рейса отменились из-за погоды. И в итоге у меня есть прибор, которым я её могу увидеть и подцепить, но нет освещения к нему. А эндоскопом без освещения работать невозможно. Из ситуации пришлось как-то выходить, вышли следующим образом. К оптоволоконному выходу я примотал лампочку от ларингоскопа лейкопластырем медицинским. Вместо 3 вольт дал на нее 12 вольт через зарядное устройство. И в канал для инструмента вместо щипчиков специальных завели петлю из металлической проволоки, на противоположных концах которой накрутили две деревянные ручки. В итоге зашел. Лампочка проработала чуть больше минуты – мне этого хватило для того, чтобы увидеть косточку, накинуть петельку, затянуть её и вытащить. Где-то она у меня до сих пор дома хранится эта косточка».

Конечно, были в практике Михаила и случаи, связанные с переохлаждением. Например, в Арктике достаточно сделать всего несколько глубоких вдохов на морозе, чтобы застудить лёгкие.

«У одного из членов зимовки была тяжелая двухсторонняя пневмония. Лекарства были такие, что мы его благополучно вытащили без барокамеры на Востоке. У него произошло ознобление легких – он решил пробежать от жилого дома до ДЭС (дизельная электростанция) по снежному коридору и забыл надеть подшлемник. Несколько вдохов-выдохов зимним антарктическим воздухом температурой минус 70 – и это привело к пневмонии».

Во время первой зимовки Михаил сам чуть не стал жертвой подобной беспечности. Дело в том, что в Антарктиде воздух не только экстремально холодный, но ещё и сильно разряженный – в нём мало кислорода. Поэтому интенсивные физические нагрузки на свежем воздухе могут привести к трагедии. Михаил выяснил это на своём опыте, когда решил перевезти на санках пятидесятикилограммовый мешок с сахаром.

«Санки я протащил 3 или 4 шага, после чего лег на снег и забыл, как дышать. Вот я реально лежу на снегу и думаю: «После выдоха что дальше?». По физиологии, вроде бы вдох, а я понимаю, что мне не вдохнуть. Дальше в голове учебник по пропедевтике внутренних заболеваний, материал 3 курса – вынужденная поза больного во время приступа бронхиальной астмы. Я под себя подтягиваю локти, подключаю вспомогательную дыхательную мускулатуру и пытаюсь вдохнуть. О том, что у меня рация под одеждой и микрофон выведен наружу, и что достаточно нажать кнопку и сказать: «Ребята, я тут лег, придите, помогите», – в голове в этот момент нифига не вспомнилось. Я этот мешок сахара 400 метров полчаса тащил. Метров 20-30 протащил, остановился, постоял, минутку подышал, потом еще десяток другой метров прошёл. После этого за тяжелыми продуктами и ещё чем-то мы вдвоем всегда ходили. И вообще там лучше вдвоем, в одиночку не очень хорошо».

Полярников во многом спасает то, что обеспечение лекарствами и медицинским оборудованием на станциях находится на самом высоком уровне.

«На ЛСП, на платформе, когда я зимовал, медблок был оснащен шикарно. Там хороший цифровой рентгеновский аппарат – ты делаешь снимок не на кассету, тебе не нужно проявлять пленку, у тебя все это выводится на компьютер, в компьютере ты можешь улучшить изображение уже графическими редакторами, играя уровнями и прочим. Профессиональный УЗИ-сканер. Я абсолютно спокойно смотрел там уровни жидкости, когда у нас был случай тяжелого заболевания.».

Как и у всех полярников, у докторов кроме своей собственной работы есть и множество других обязанностей. Все члены экспедиции принимают участие в общих работах на полярной станции.

«На тебе и санэпидобстановка, и контроль продуктов, контроль работы поваров. Есть чем заняться всегда. На самом деле – это заблуждение, что 8-часовой рабочий день. Доктор, как и любой полярник, работает 24 часа в сутки и 365 дней зимовки. Извините – ты там, и ты никуда не денешься от общестанционных работ, от авральных работ, когда заносит снегом, когда льдину ломает. Доктор ты или не доктор, там все равны перед медведем и перед трещиной».

Начиная с 2004 года Михаил Александрович побывал в четырёх высокоширотных экспедициях. Два раза зимовал в Антарктиде – на станциях Восток и Новолазоревская, и два раза дрейфовал на полярных станциях «Северный полюс». На 39-ой, которая базировалась ещё на льдине, и на 41-ой, которая находилась уже на ледостойкой самодвижущейся платформе. В экспедиции Михаил ездит примерно раз в пять лет – когда немного стираются воспоминания от предыдущей поездки, потому что в конце каждой зимовки Воронцов начинает думать, что больше не вернётся за полярный круг.

«У меня был интересный момент, когда я первый день вернулся из Арктики, с СП-39. Я в Арктическом и антарктическом НИИ иду по лестнице, а навстречу бежит человек, с которым мы пересекались на «Востоке», у него тогда это была первая зимовка, и как выяснилось, он сейчас идет на вторую зимовку на станцию «Восток» начальником станции. Он цепляет меня за рукав и говорит: «Саныч, поехали со мной зимовать на «Восток» хирургом?». Я говорю: «Паша, ты обомлел что ли? Я меньше 12 часов назад вернулся с СП-39 и ещё дома толком не был».

В тот раз Михаил от поездки отказался, но через несколько лет снова поехал в высокие широты.

Основное место работы Михаила Воронцова – служба санитарной авиации. После окончания университета он специализировался на сердечно-сосудистой хирургии, но потом стал анестезиологом-реаниматологом и большую часть жизни проработал в скорой помощи.

«Сначала обычная линейная станция, потом 12-я специализированная станция, реанимационная хирургическая бригада. Потом было 5 лет работы в госпитале МЧС, в авиамедицинской бригаде. Тоже вертолетная и наземная скорая помощь. В 2013 году, когда Иван Борисович Яценко, наш генеральный директор, начал историю с возрождением санитарной авиации в России, мне повезло оказаться в числе людей, которых пригласили сюда заниматься этим. И с тех пор я работаю здесь. Тогда это называлось просто «Хели-Драйв», потом «Хели-Драйв МедСпас». Сейчас – Национальная служба санитарной авиации России, которая является основным поставщиком услуг санитарной авиации на территории Российской Федерации».

Национальная службы санитарной авиации работает более чем в 60 регионах России. Поэтому на Крайнем Севере Михаил бывал не только в рамках полярных экспедиций, но по своей основной работе, которой у врачей санавиации очень много.

«Ну вот сейчас, только что у меня не было шансов закончить это интервью, потому что на этот вылет должен был лететь я. А полетел на него наш главный врач, который меня очень сильно выручил этим. Сейчас летом здесь 3-5 вылетов в сутки. По стране я не могу сказать статистику, но много. Это очень востребовано во многих регионах, например, на Дальнем Востоке. Я сам на Чукотку ездил трижды вахтами по 2 месяца. Там в некоторых ситуациях кроме вертолета ничем вывести пациентов в стационар нельзя».

Сравнить работу на полярной станции и работу в санавиации очень сложно. Везде есть свои трудности.

«В «полярку» стараются брать здоровых людей. И там достаточно невелик шанс того, что ты столкнешься с какими-то действительно сложными медицинскими проблемами. Там больше вопрос психологии и ежедневной физической работы. Здесь же каждое дежурство ты можешь столкнуться с чем угодно – от новорожденного ребенка до пациента возрастом за сто лет. У меня такие тоже были. Опять-таки, с точки зрения психологии, очень тяжело – это непредсказуемость дежурства, ожидание вылета и ожидание вызова. Ты всегда, даже ночью, когда вызовов нет или зима, когда один-два вылета в сутки, ты не можешь здесь на дежурстве суточном полноценно отдохнуть. Потому что ты спишь вполглаза и вполуха, ты ждешь этого звонка, и это абсолютно непредсказуемо. Чего ты дождешься, куда ты полетишь, с чем ты столкнешься... Поэтому нельзя однозначно ответить на вопрос, что тяжелее: дежурить в санавиации в Питере и после дежурства возвращаться домой, или на год отрываться от семьи, жить под снегом, как было на старом Востоке, закопанном в снег».

Тем не менее, Михаилу одинаково нравятся и его работа в службе санитарной авиации, и его зимовки в высоких широтах. К тому же за полярным кругом можно испытать эмоции, которых просто нет на Большой земле. Например, помыться в полярной бане. Правда делать это нужно с большими предосторожностями.

«Трап металлический – без валенок ты по нему сделаешь в минус 80 ровно два шага. Один – левой ногой, второй – правой, дальше надо будет либо арматуру резать, либо кожу на стопах, чтобы тебя от трапа оторвать. В снег прыгать нельзя, потому что после минус 70 снег теряет свою стереометричность и превращается в острогранные кристаллы – очень неплохой абразив. Нырнёшь в сугроб – вылезешь весь в крови, потому что ты просто оцарапаешься напрочь».

Пока что Михаил Александрович не собирается в новую экспедицию. Но признаётся, что это лишь вопрос времени. Пройдёт год или два, и полярное сияние снова начнёт звать его к себе на полюс Земли.

«Если ты один раз побывал в «полярке», то ты инфицирован, и обострение, скорее всего, случится снова и снова. И я не буду зарекаться, что я не буду больше зимовать. Хотя к концу каждой зимовки у подавляющего большинства полярников звучит фраза: «Да никогда! Всё! Хватит! Ногой с Большой земли не ступлю больше никогда в жизни».