Князь Леонид Алексеевич Ухтомский
Русский морской офицер из рода Ухтомских, вице-адмирал, литератор
(1829-1909)
«Безукоризненно честный, идеально благородный, скромный до детскости, застенчивый, всегда готовый помочь ближнему, рыцарь данного слова»
Происходил из княжеского рода Ухтомских — одной из ветвей Рюриковичей. Леонид Ухтомский родился 30 октября (11 ноября) 1829 года в Юхновском уезде Смоленской губернии. Отец Ухтомского, Алексей Михайлович, гусар, женился в 38 лет, рассчитывая на богатство. Жена его оказалась женщиной злой и безразличной к детям, поэтому они, как только подрастали, уезжали из имения. Л. А. Ухтомский позднее напишет, что его братья и сестры «разбрелись по всем концам России — кто в Варшаве, кто в Петербурге, кто в Москве».
Поездка в Сюзьму в 1875 году
Многие, кто попадает на Белое море, в основном едут на Соловки и видят лишь Кемь да Рабочеостровск, где, собственно, и расположен монастырский причал. В итоге за пределами «горизонта» остаются такие любопытные поморские села, как Кузомень, Варзуга, Вирма, Сюзьма… Сегодня мы поговорим именно о Сюзьме. В своё время здесь побывал князь Леонид Ухтомский, написавший любопытные воспоминания о своей поездке в Беломорье.

В Сюзьму Ухтомский попал летом 1875 года и прожил там несколько недель. «Сюзьма – это бедная приморская деревушка, расположенная на берегу Белого моря и отстоящая от Архангельска в 80 верстах по онежскому почтовому тракту», -- пишет он, отмечая, что Сюзьма замечательна тем, что это -- единственное место на Летнем берегу, где «пользуются морскими купаниями». По словам князя, он приехал в деревню в сопровождении «больной дамы», которой врач посоветовал морские ванны. Увы, парочка прибыла на Север не в самый лучший сезон (в мае). Суровый климат севера сказывался на каждом шагу: деревья ещё не покрылись листьями, трава едва пробивалась, на скалах лежал снег…

Настроение у нашего героя было невесёлое: он так и заявил об этом хозяину избы, где пара остановилась. Хозяин-помор утешал гостей как мог и, в свою очередь, заметил, что они рано приехали; обычно гости приезжают в Сюзьму не раньше июня, и поэтому в ожидании других «пациентов» им придётся поскучать.

Устроившись, таким образом, в просторной избе, князь и его спутница занялись лечением. По словам Ухтомского, местные жители давно лечатся морскими купаниями, но что касается образованного, то есть городского общества -- оно обратило внимание на медицинские свойства беломорских вод с 1830 года, когда купание в Сюзьме исцелило одного безнадёжного больного. С тех пор в это забытое богом село стали приезжать многие больные, а вскоре поездка в Сюзьму вошла в моду -- одно время здесь было столько пациентов, что все дома оказались переполнены горожанами. Так продолжалось около тридцати лет, пока ажиотаж понемногу не поутих, «…а ныне Сюзьма почти забыта», -- свидетельствует князь и объясняет это обстоятельство трудностью сообщений с Архангельском.

Что касается «секрета» целительности местных вод, автор ссылается на некоего доктора Полонского, который в 1853 году посетил Сюзьму и написал о своих выводах целый трактат. В частности, Полонский указывал на благотворное влияние морского воздуха в этом районе Белого моря. Но чем это вызвано, доктор не объяснил.

В своих «Воспоминаниях» Ухтомский выражает сожаление, что сюземский курорт теперь практически заброшен. Впрочем, он выражает надежду, что со временем здесь будет построена гостиница для гостей, на сезон будут приглашать медиков, а также учредят более удобное сообщение с Архангельском, «и тогда Сюзьма оживёт и расцветёт лучше прежнего!».
У Белого моря. Художник Геннадий Ефимочкин
Охотники и рыболовы
Рассказав о целебности морских купаний, Ухтомский переходит к описанию Сюземской волости и образу жизни её обитателей. Князь не считает жителей Сюзьмы зажиточными, однако признаёт, что достаток у них больше, чем у крестьян внутренних губерний. Этому, по его мнению, способствует близость Архангельска, который поморы называют не иначе, как «Городом». С другой стороны, жители Сюзьмы значительно экономят на дровах, которые выбрасывает море (плавник и прочий лес). С весны сюземцы питаются рыбой: каждый домохозяин имеет свою лодку и снасти. В море ловится камбала, селёдка, навага и мелкая треска. Из морских рыб не употребляют только вьюна, так как последнего причисляют к представителям «змеиной» породы. Часть пойманной рыбы вялят «в запас». В августе, после страды, ловят сёмгу и охотятся на лесную дичь. С 1-го октября промышляют нерп, а зимой – охотятся на морского зверя.

Впрочем, все эти заработки – случайные: в иные сезоны непогоды отгоняют рыбу и морского зверя от берега. А если при этом учитывать, что хлеб родится в Беломорье недостаточно, то нередко поморы голодают и входят в долги. Князь полагает, что для поддержания местных жителей необходимо поднимать другие отрасли домашнего хозяйства: огородничество и скотоводство, которые гарантированно обеспечивали бы поморов.

Упомянув о скотоводстве, Ухтомский отмечает, что в Сюзьме лошади мелки и слабы. Скот тоже мелок; его мясо почти не имеет вкуса по причине плохого корма и недостатка лугов. Овцы – довольно жалкие, с очень грубой шерстью. Зимой сеном здесь кормят только овец, а рогатый скот -- мхом (ягелем)[1]. Из огородных культур сажают только картофель... Упомянув об этом, Ухтомский называет первого огородника Архангельской губернии – крестьянина Василия Свешникова, который за свои «полезные труды» в 1819 году удостоился многих наград от супруги Павла I императрицы Марии Фёдоровны.

Что касается такой полезной отрасли сельского хозяйства как хлебопашество, князь пишет, что Сюзьма находится в т.н. «южной полосе», где земледелие ещё возможно, хотя «всход хлеба» здесь опаздывает против архангельских посевов на две недели.

Автор отмечает, что в Сюземской волости немало возделанных полей. Жители также пользуются и расчисткой лесов с правом пользоваться таким участком сорок лет. На этих освобождённых от леса полях преимущественно сеется ячмень. Но это продолжается недолго: как только поле одолевают сорные травы, полоса бросается.

Для урожая не менее важно хорошее удобрение: если есть средства, тогда крестьяне кладут двадцать возов навоза на «четверик» семян[2]. Такое «сильное» удобрение необходимо для тощей почвы Поморья – иначе растение не успеет развиться и созреть… Иногда, по недостатку навоза, удобряют поля торфом и «тундрою». Ухтомский сообщает, что «тундра» в данном случае – недозрелый торф. Он поясняет, что тундру кладут на поля сырой, хотя, по его мнению, гораздо полезнее было бы её просушить и сжечь, а уж полученной золой удобрять поля. «А ещё лучше, -- продолжает князь, -- удобрять поля костями морских зверей». Он сетует на то, что поморы вырезают из добычи только одно сало; остальное же бросают и, таким образом, тысячи пудов костей, которые могли быть употреблены с пользой для земледелия, пропадают зазря…

Ухотомский также упоминает о катастрофическом для Поморья 1867-м годе, когда ранними морозами было уничтожено множество десятин земли, и хлеб погиб на корню. Чтобы предотвратить жатву от морозов, ячмень в районе Сюзьмы жнут раньше обыкновенного, снопы же незрелого ячменя развешивают на изгородях. Повисев, таким образом, 2-3 недели, зерно дозревает.

Впрочем, так или иначе, хлеб поморам приходится постоянно докупать, что втягивает последних во внушительные долги.

Ознакомившись с экономическим положением сюземцев, Ухтомский захотел поближе познакомится с бытом поморов. Взяв с собой надёжного проводника, автор «Воспоминаний» отправился в путь.

Из Сюзьмы спутники вышли рано утром – по отличной погоде. Пройдя деревню, поднялись в гору и пошли между зеленеющими полями. Здесь проводник остановился и заметил, что в этом месте пару лет назад медведь задрал лошадь. На вопросы князя, не опасно ли дальше продолжать путь, проводник ответил, что косолапые стали потише: летом в районе Сюзьмы бывает людно. Ухтомский добавляет, что сюземцы -- неплохие охотники; зимой стреляют довольно много лис, волков и диких оленей. Однако, медведя предпочитают до марта не трогать: тогда у него шерсть отрастает больше.

В лесу на путников набросился северный гнус. «Где же дичь, которой у вас, говорят, много?», - не выдержал князь. Проводник пробурчал, что она сейчас в шалаге, то есть ушла на болота, которые теснят Сюзьму к морю.
«Бог даст, окончим страду, пойдём на охоту, начнём бить рябцев, тетеревов и куропаток, -- размечтался проводник. -- Тогда уже начнётся перелёт птицы, и полетит она и день и ночь. Вот бы сегодня набили дичи на одном месте, завтра приходим туда же -- и опять её много. Значит, перелёт начался, и куда-то она летит – Бог её знает! Одно мы заметили: летит она всегда вдоль морского берега, и не всегда одинаково в одну и туже сторону, а годами – когда вправо, а когда и влево. Все эти птицы от нас улетают; уж на что синица ледащая птица, и та улетает. А смотришь весною, к Благовещенью, все начнут собираться. Кажется, и есть нечего – зима, а они уже летят в числа, указанные Богом, и первым всегда прилетает лебедь. Зимой же, -- продолжал проводник, -- в Поморье только держится одна птица – чёрная чайка: должно быть, самцы, и всегда она живёт около тех мест, где морского зверя бьём, – выбросками, значит, питается».
 Сюзьма. Гравюра 1876 г. по рис. Кн. Ухтомского 1875 г.
«Бог даст, окончим страду, пойдём на охоту, начнём бить рябцев, тетеревов и куропаток, -- размечтался проводник. -- Тогда уже начнётся перелёт птицы, и полетит она и день и ночь. Вот бы сегодня набили дичи на одном месте, завтра приходим туда же -- и опять её много. Значит, перелёт начался, и куда-то она летит – Бог её знает! Одно мы заметили: летит она всегда вдоль морского берега, и не всегда одинаково в одну и туже сторону, а годами – когда вправо, а когда и влево. Все эти птицы от нас улетают; уж на что синица ледащая птица, и та улетает. А смотришь весною, к Благовещенью, все начнут собираться. Кажется, и есть нечего – зима, а они уже летят в числа, указанные Богом, и первым всегда прилетает лебедь. Зимой же, -- продолжал проводник, -- в Поморье только держится одна птица – чёрная чайка: должно быть, самцы, и всегда она живёт около тех мест, где морского зверя бьём, – выбросками, значит, питается».
Сюзьма. Гравюра 1876 г. по рис. Кн. Ухтомского 1875 г.
Пока спутники бедовали об охоте, Онежская почтовая дорога привела их к порогам реки Сюзьмы. Ухтомский, зная, что в реке ловится жемчуг, решил попытать счастья. Но проводник уверил гостя, что труд будет напрасным. В старину действительно в Сюзьме жемчуг ловили руками, и было это не на тех порогах, а дальше – вверх по течению, «вёрст за 50». Проводник рассказал, каким образом шёл этот промысел: сначала поморы ожидали летних вод, когда течение становилось самое «короткое», река обмелевала, и можно было видеть её дно. Тогда сколачивали специальный «прорезной» плот, откуда охотники за жемчугом высматривали «движение» жемчужных раковин. Увиденные раковины поморы брали т.н. «расщепами»[3]. По окончании лова раковины вскрывали. В лучшие дни удавалось поймать до пятидесяти раковин, которые, впрочем, по большей части оказывались пустые.

По словам проводника, в Сюзьме были только два ловца жемчуга, и оба держали свой промысел в тайне. В бытность Ухтомского в Сюзьме этот промысел был уже заброшен как убыточный. Однако среди поморов ходили разговоры, что недавно один односельчанин ездил в Архангельск, чтобы продать три крупные жемчужины, добытые им в реке.

Проводник добавил, что одно время этим промыслом занялись кемляне, которые разъезжали по верховьям Сюзьмы и Солзы. Впрочем, лет пять как они не появлялись: по-видимому, жемчуга они так и не нашли.

В своих «Воспоминаниях» Ухтомский выражает сожаление, что жемчужный промысел иссяк. При этом он ссылается на указы Петра I и Екатерины II, где говорилось, как следует обращаться с пойманными раковинами, чтобы этот промысел процветал. Например, предписывалось осматривать раковины, не разрывая, и, если бы при осмотре оказалась маленькая жемчужина, то такие недозрелые раковины следовало бросать назад в реку.

Перейдя торфяное болото, наши герои спустились к морю и, устав идти по песку, сели отдохнуть около каких-то заброшенных построек. Оказалось, что это был солеваренный завод Никитина[4]. При заводе нашелся сторож, который вызвался показать гостям его устройство. По словам последнего, завод остановлен пять лет тому назад. Главное его основание составляет «плоская сковорода», собранная из котельного железа. На эту «сковороду» наливалась морская вода, снизу затапливалась печь. Медным жаром выпаривалась вода, и таким нехитрым образом получалась соль. «Видно, что всё это было устроено грубо и нехозяйственно», -- отмечает Ухтомский.

При заводе работало четверо рабочих; каждый из них должен был ежедневно начерпать в чан по 350 ковшей морской воды. Один такой ковш, по словам сторожа, с оковкой весит 1 пуд. Рабочие чередовались день и ночь при топке печи. Они же должны были рубить и носить дрова, а последние сжигались в сутки до трёх кубометров.

Ухтомский возмущается, что за свой каторжный труд рабочие получали всего 8 рублей в месяц. И ещё при этом «сидели» на своих харчах!.. Вместе с тем, несмотря на малый заработок, поморы жалеют об закрытии завода, так как он кормил окрестные села.

Всего завод Никитина вываривал соли ежедневно от 40 до 50 пудов. Обычно варка производилась с июля по апрель. Весной же морская вода становилась пресноватой, и по этой причине продолжать работу было невыгодно. Ухтомский отмечает, что, если бы завод был построен на Мурманском берегу -- в том месте, где тёплое течение подходит к берегу, -- он приносил бы гораздо больше дохода.

После завода наши путники пошли берегом и через две версты достигли деревни Красная Гора. День был праздничный, и народ толпился на улице. В собравшейся толпе князь обратил внимание на одного старика, который двигался довольно бодро. Оказалось, что ему девяносто лет. По словам проводника, в Поморье люди доживают до глубокой старости…

Осматривать в деревне было нечего, кроме водяной мельницы, которая была пущена накануне. Поскольку время было позднее, путники остались здесь ночевать. Но не успел Ухтомский напиться чая, как к нему начали приходить больные – кто за советом, кто – за лекарством. В основном приносили детей, заболевших оспой, но без лекарств князь ничем не мог им помочь. Ухтомский замечает, что, согласно исследованию доктора Пошмана (1801), болезни поморов преимущественно простудные и желудочные. Отчасти это следствие сурового климата, отчасти – «дурной пищи». Последняя состоит из солёной рыбы и подмороженного хлеба. И всё это – при отсутствии овощей и, соответственно, полезных для организма витаминов. По-видимому, отсутствие последних вызывает у поморок малообъяснимые истерические припадки.

С момента исследования Пошмана прошло 75 лет, но санитарное положение Поморья так и не улучшилось. Напротив, Ухтомский считает, что оно даже ухудшилось, так как в последние годы поморы обнищали.
Пертоминский монастырь
 Что осталось от Пертоминского монастыря. Слева – копия креста Петра I. Фото: Илья Бармин
На другое утро наши герои встали пораньше, чтобы успеть к обедне в Пертоминский монастырь, до которого оставалась ещё «добрая станция».
«Говорят, что Пертоминская пустынь ныне обеднела, потому что мало посещается богомольцами, -- пишет Ухтомский. -- Завернёт сюда разве бедняк, у которого нет рубля на проезд в Соловки, а в прежнее время бывало не так: богомольцы, направляясь в Соловецкий монастырь, ходили на поморских лодках и по дороге заходили помолиться в Никольский, Воскресенский и Пертоминский монастыри. Но с тех пор как завелись пароходы, народ приезжает прямо в Соловки – минуя эти обители, вследствие чего и монастыри поморские обеднели, да и поморы лишились заработка по недостатку пассажиров. Это совершенно справедливо, -- развивает свою мысль князь, -- но зато можно порадоваться за богомольцев, которые имеют теперь возможность совершать этот путь скоро и удобно, на соловецких пароходах; в то же время богомольцы избавились от тех мучений, которые им приходилось выдерживать, идя на поморских лодьях. Переход этот совершался недели по три; да и самыя лодьи плохо снаряжённые, нередко терпят крушение».
Описывая Пертоминский монастырь, Ухтомский удивляется, что он не имеет «крепостного вида», подобно всем монастырям севера. Напротив, древняя обитель походила на ферму, огороженная палисадом. В своих «Воспоминаниях» князь упомянул краткую историю обители.

Имея нужду в строительстве каменных храмов на Соловках, тамошний игумен Филипп отправлял суда на материк «за нуждой». 1 июня 1551 года, по пути из Архангельска в Соловецкий монастырь, 15 судов, нагруженных известью, попали в сильную бурю. Суда разбросало, и многие из них потонули. В числе утонувших были ученики Филиппа – преподобные Вассиан и Иона, тела которых нашли на берегу Унской губы[5]. Позднее на этом месте возник Пертоминский монастырь. В 1870-х годах он числился второклассным и имел две церкви: во имя Успения Пресвятой Богородицы и во имя Преображения Господа.

Ещё одна яркая страница в истории Пертоминского монастыря связана с Петром I. В 1694 году легендарный монарх на яхте «Св. Пётр» намеревался посетить Соловки. По пути из Архангельска парусник попал в шторм и едва не погиб. Лишь благодаря искусству шкипера Антона Панова, сумевшего провести судно между камней в узкую Унскую губу, царь остался жив. Рассказывают, что Пётр, сначала был недоволен действиями кормчего и хотел сам взяться за штурвал. Однако помор обложил Петра по матушке и приказал ему убираться под палубу или куда подальше… Царь по-своему отблагодарил шкипера: выписал специальный именной указ, с которым Панов мог ходить за счёт казны по всем кабакам, что в итоге и свело последнего в могилу.

Проведя три дня в монастыре, Пётр I успел многое: своими руками стесал и поставил огромный деревянный крест с надписью на голландском языке: «Сей крест поставил капитан Петр в лето 1694 г.»[6]. Также царь приказал построить для монахов «на казённый счёт» каменные келии и ограду с угловой башней. Впрочем, Ухтомский уже не застал ни ограды, ни башни.
Крест 1694 года, фото А.Ю. Епатко
Выйдя из церкви, князь захотел получить благословение настоятеля Пертоминского монастыря. Пока монах ходил к батюшке, гости подняли на колокольню, чтобы полюбоваться морским видом: «Унская губа врезалась в материк и имела вид широкой реки, окаймлённой лесистыми холмами, – пишет Ухтомский. – Кое-где виднелись скалы, а дальше тянулась тундра; кругом все было мертво, только стадо великолепных оленей отдыхало на монастырском дворе и тем оживляло эту великолепную картину».

Князь поинтересовался у проводника, почему сегодня – в праздничный день -- в храме никого нет кроме братии да монастырских рабочих.
«Не знаю, как теперь, - отвечал тот, - а прежде пертоминские монахи были ленивы молиться Богу; вот хоть бы со мною был случай… Возвращались мы с русского берега, погода поднялась такая – страсть! Мы зашли отстояться в Унскую губу; это было под самое Успенье. Вот слышим, благовестят к вечерне. Мы сейчас на лодку и в монастырь, чтобы благодарить Бога за спасение от гибели. Только подходим к паперти, а монах к нам на встречу спускается с колокольни. «Воротитесь, - говорит, - православные домой, мы только так позвонили, а за нас ангелы молятся на небесах… Так мы и воротились. Может быть, и с другими богомольцами не раз так случалось, - размышляя проводник, - вот и перестали ходить в монастырь. А что касаемо поморов – на них жаловаться нельзя; мы бы и сами рады помолиться в праздник, да негде. Вот хотя бы взять для примера нашу Сюзьму: церковь у нас есть, а священник живёт в другом селе за 12 вёрст и приезжает служить только в храмовый праздник. Вот по воскресеньям позвонят, церковь отопрут, соберутся православные, и если найдётся грамотный – почитает молитвы, а то и так разойдутся по домам… А всё это по нашему запустению, а раскольникам на руку; поэтому они над нами и потешаются, да смущают православных».
В это время вернулся послушник и пригласил князя к настоятелю. Последний принял гостей радушно и после обильной трапезы предложил осмотреть монастырское хозяйство.

«Пертоминская пустынь имеет, кроме озёр и морских промыслов, много полевых угодьев, -- пишет Ухтомский. -- Нельзя не упомянуть при этом об искусственных лугах, которые скашиваются по два раза в лето. Эти луга образовались на месте озера, которое было спущено монахами. Пустынь для своего обширного хозяйства держит до семидесяти штук рогатого скота и девяти рабочих лошадей. Иноки очень благодарны предыдущему настоятелю обители – Апполонию: до него хозяйство Пертоминска было «ничтожно».
Ухтомский полистал монастырские книги, из которых следовало, что последние десять лет здесь активно сеют ячмень, рожь и немного овса. Из огородных культур сажают картофель, брюкву, морковь, редьку, лук, капусту и (в парниках) огурцы. С другой стороны, здесь часто бывает неурожай. Причину этого монахи видят в глинистой почве, холодных ветрах и частью – в засухе. Кроме того, самый незначительный мороз губит все кормовые растения; хлебные семена часто не доходят и становятся непригодными для посева. Одним словом, сельское хозяйство на этой широте – в убыток…

Так как своего посева бывает недостаточно, то монахи ежегодно покупают тысячи пудов муки. Своих рук тоже не хватает -- монастырь нанимает рабочих для уборки сена и хлеба (обычно 25 человек на пять летних месяцев). Обычно платили по 30-35 рублей за лето, но в последние годы рубль подешевел, и десятку пришлось накинуть. Сверх того Пертоминская пустынь содержит зимой десять рабочих для рубки деревьев, возки дров и для других хозяйственных работ. Работниц тоже нанимают – на скотный двор и в прачечную.

Из-за повышения оплаты обитель вынуждена сокращать число рабочих или исполнять работу самими монахами, что довольно проблематично, так как братии в Пертоминске всего тридцать человек. Многие из них к тому же дряхлы. Ситуацию обычно спасают богомольцы, которые идут работать бесплатно, по обещанию – на год.

Князь пишет, что между монахами встретил одного инока – бывшего купца, который удалился в пустынь, чтобы «утешиться». Это был когда-то предприимчивый малый, который вконец разорился: однажды он скупил большую партию рябчиков, и те, дорогой в Петербург, погнили. Да и цены в столице упали. А вскоре судно купца «потерялось» в море. Но и этого мало! В довершении всего его кредитор, живший в Норвегии, обанкротился. В итоге несчастный потерял последние деньги – 7000 рублей.

Прощаясь с Пертоминским монастырём, Ухтомский призывает помянуть обитель добрым словом за то, что в голодный 1867-й год она не отказывала крестьянам в куске хлеба. «Нужда поморов в то время была так велика, -- сообщает автор «Воспоминаний», -- что из Сюзьмы ходили в монастырь за 35 вёрст только для того, чтобы принять ломоть хлеба и отнести его своей голодающей семье».
Поморские рассказы
Из Пертоминска князь с проводником пошли обратно в Сюзьму. Под «Летним наволоком» они повернули к морю и через полчаса остановились около флотилии карбасов, которые стояли у берега. Гребцы сидели песке и варили обед. По словам князя, это были поморы «дальних деревень»: Лопшеньги, Яренги и других, названия которых он не запомнил. Все они возвращались из Архангельска с разными припасами. Их карбасы были беспалубные, то есть открытые. Ухтомский удивился, как поморы отваживаются пускаться на них в море за 200 вёрст и далее… Кстати, по местному обычаю, гребцами на судах всегда были женщины.
 Беломорские карбасы. Фото: Ирина Буторина
Ухтомский остановился около карбасов. Оказалось, что их хозяева-поморы – родственники либо знакомые его проводника. Сейчас же начался обмен новостями… Поморы рассказали, что в Архангельске была сильная буря, потопившая немало судов. Одну шхуну, по местному выражению, «упружнило», то есть опрокинуло. Хотя карбас удалось спасти, при этом погибли два человека.

«Много гибнет наших поморов на судах, -- заметил проводник, -- вот и тут лежат обломки разбитого судна; оно погибло здесь (под Летним наволоком). Случилось это под самую Троицу… Судно было Труфанова и шло из Малошуйки в Архангельск. Хозяин, говорят, ехал горою – то есть почтовым трактом, а хозяйка шла на судне. Поднялась погода[7], судно разбило, и ни один человек не спасся! Хозяин-то и не знал своего горя, и вскоре ушёл на другом судне из Архангельска в Норвегию, и уж воротившись оттуда, узнал, что он вдовец. Тоже в 3-м году[8], под осень, около Сюзьмы разбило кочмару; шла она с Русского берега в Архангельск: наши спасли четыре человека, а судно и груз погибли. В прошлом же году семь поморских шхун упружнило у Русского берега, и ни один человек не спасся! Сей год надобно благодарить Бога, пока благополучно. Недавно один хозяин сюземский[9] телеграфировал из Вассиана[10], что весенними бурями много уничтожило норвежских карбасов. Много, много наших гибнет, -- заключил помор, -- и как поднимается погода – сразу жди дурных вестей».

Воспользовавшись попутным ветром, карбасы стали отваливать от берега, а князь вместе с проводником отправились в Сюзюму, надеясь, что ничто их больше не задержит дорогой, однако случилось иначе…

Подходя к деревне, они увидели на берегу оживлённую толпу, суетившуюся около большой рыбы, с которой пластами срезали сало и грузили на повозку. Ухтомскому рассказали, что одна поморка нашла прибитую к берегу уснувшую белуху, которую теперь и потрошили.

«Любопытно было смотреть на это чудовище: белуха была до пяти аршин с белой блестящей кожей. Из неё вынули при нас пудов двенадцать сала. Полагают, что, если бы эта белуха была бы убита осенью, то вероятно, из неё было бы добыто сала пудов на двадцать. Обыкновенно белух промышляют несколько ближе к Архангельску, -- поясняет Ухтомский, -- именно при устье реки Солзы, где они выходят греться стадами на отмелый берег. Ловят их неводом, и жители Солзы вылавливают за лето до 900 штук. Промысел белух продолжается с весны до Петрова дня (29 июня по ст.ст.) Промысел можно было бы и продолжить, но приходится бросать все работы и спешить на страду».

Князь отмечает, что цена на сало в последнее время упала с 3 рублей до 2 р. 40 копеек. Причину такого упадка относят к устройству китоловного завода в Вадзэ (Норвегия). Вместе с тем Ухтомский удивляется тому, что поморы не производят из белужьего жира мыло, как это, например, было организовано в Казани в XVIII веке. Об этом, в частности, упоминает немецкий учёный и путешественник Симон Паллас. Такое мыло, считает Ухтомский, подняло бы ценность сала морских зверей.

В разговоре с поморами князь узнал много любопытного о белужьем промысле который является любимым занятием здешних охотников. Как уже упоминалось, морские промыслы начинаются с осени: в это время тюлени и нерпы идут вдоль западного берега Белого моря, следуя стадами за стаями мелкой рыбы. Так продолжается до Сретения (2 февраля), когда зверь, почуяв весну, уходит плодиться вглубь океана. Промышленники преследуют зверя в открытом море, отыскивая его иногда на льдинах. Завидев стадо, они подкрадываются, приближаясь с подветренной стороны, чтобы ластоногие не почуяли людей. Зайдя же на льдину, охотники начинают бить тюленей, стараясь ударить именно по носу; достаточно незначительного удара, чтобы убить зверя.

«Ежели, примерно, убьёшь детеныша, -- вмешался проводник Ухтомского, -- то матка ни за что не отойдёт от убитого: будет биться около него и прикрывать его». – «Это не то, что наш брат помор, -- заметил один из слушателей. -- Вот, например, когда англичанка приходила на нас войною[11], -- захвати она тогда моего ребенка – не вступлюсь ни за что и всё-таки убегу в лес».

Здесь князь делает небольшое отступление. Он справедливо замечает, что опустошение берегов Поморья англичанами в прошлую Крымскую войну было самым крупным явлением в жизни поморов за последние пятьдесят лет, и теперь при всяком удобном случае они не раз рассказывали Ухтомскому, как «в последнюю войну англичанка два году с ряду расстреливала прибрежные здания, например, Сосновский маяк, Сюземскую церковь и самую деревню».

«Бывало, как начнут стрелять, -- говорил проводник, -- мы с испугу бегом в лес, а скот деревенский – с испуга в деревню. А неприятельские лодки уж тут и начнут ловить скот да резать, да забирают с собою. Жалко было смотреть, как расхищалось наше добро, а тронуть [англичан] не смели, и очень жаль, что не подстрелили мы у них ни одного человека. Стреляем-то мы метко – белке в глаз попадаем, а тут, признаться, боялись: ведь озлится враг и деревню сожжёт – ещё хуже будет, а распоряжений сверху никакого не было».

Здесь нельзя не вспомнить, что совсем по-другому повели себя жители Онежского берега из деревни Лямцы: крестьяне под руководством рядового Нурмухамеда Изырбаева при приближении вражеских судов, открыли ружейный огонь. В ответ с парохода начали палить по деревне: на лямцев летели ядра, картечь, гранаты… После трехчасовой стрельбы, британцы направили к берегу две шлюпки с десантом, но поморы не дали врагу высадиться. Теперь главная достопримечательность села – литой крест (копия поморских поклонных крестов) и надпись: «В честь отражения английского парохода «Феникс» крестьянами села Лямцы».

У основания крест закреплён в горке чугунных ядер и бомб «Феникса», собранных после боя крестьянами. Любопытно, что, воздвигая памятник, крестьяне села Лямцы обязались всегда содержать его «в исправности». «Ручаемся за своё потомство, - писали они, - что и оно будет в память нашу поддерживать его в отдалённое время». Памятник поморской славе и поныне стоит на морском берегу[12].
Памятник героизму поморов, установленный в селе Лямцы в 1867 году. Фото: Сергей Емельянов
Но вернёмся в Пертоминск… Князь Ухтомский больше интересовался зверобойным промыслом, чем событиями Крымской войны, поэтому снова перевёл разговор на морскую охоту.

«Верите ли, когда начинаешь тюлений промысел, -- говорил один из поморов, -- так жалко бывает этих зверьков, что даже сердце обливается кровью. Со мною было – не далеко ходить -- как впервые случилось промышлять: нашли мы тогда на льдине 70 штук молодых лысунов[13]; деваться им некуда – в воду идти бояться, а лезут в кучу и прячутся друг за дружку. Потом выть начали, да так жалобно, и смотрят на нас такими испуганными глазами, как будто просят пощады. Так что и у бывалых рука не поднималась, а мы-то новички и совсем руки опустили. Потом одумались, стали укорять друг друга в трусости, да кто-то, благословясь, начал бить, а за ним и мы пошли… Да такая нам вышла тогда удача, что в одну воду по 80 штук набили на брата. Это значит по 160 рублей на каждого! Хотя лысун и кроткий зверь, -- продолжал помор, -- однако между ними есть презлющие, которые особенным манером рявкают (отсюда его прозвище – рявкуй – А.Е.); он будет поменьше других, и шкура у него патнами. Мы так приметили, что это именно те тюлени, которые, бывши «щенятами», потеряли матку. Они, как и прочие щенята, первые три месяца живут на льду, но пищи никакой не принимают в то время, и удивительное дело, что живут они только снегом. Затем, выросши, приплода не дают, а при тюленьих стадах состоят караульщиками. При облаве же рявкуй бросается на промышленника и старается сбить его с ног и нанести ему чувствительную рану, затем бросает раненного и кидается на другого человека; вот какой проклятый зверь!».

По словам поморов, нерпа или морской заяц -- куда более хитрый зверь. Бить его гораздо труднее, чем лысунов, и, промышляя на льдах, поморы ещё никогда не находили детёнышей нерп, потому что матка делает во льду продушины и переходы, куда и прячет своих мальцов.

«Морской промысел – дело выгодное, -- заметил один старик и добавил: -- Прежде я посылал старшего сына промышлять на Новую Землю, а теперь, как женил его, так больше не посылаю». – «Ежели это дело выгодное, так почему же вы его бросили?» -- удивился Ухтомский. -- «Оно точно что хорошо бы посылать на Новую Землю, -- отвечал старик, -- да туда опасно ходить на поморских шхунах, потому что наши суда малы и крепления слабы, а там самый прибыльный промысел бывает осенью, а после Покрова возвращаться с Новой Земли опасно: погоды стоят в то время бурныя, а ночи тёмныя; вот главная причина, почему мы бросили дальные промыслы».

Князь поинтересовался у старика, как проходит сам промысел. «А так, -- отвечал помор: -- Снарядимся, запасёмся хлебом, идём на карбасах в море и выслеживаем зверя». – «И далеко случается уходить от берега?». – «А как Бог приведёт; мы-то, старики, были осторожны, а вот молодые ныне стали порисковее, ходят очень далеко, да и заносит их в океан на горе и на нужду великую».
Унесённые на льдине
Старик рассказал про один случай, имевший место с «молодцами» из Сюзьмы несколько лет назад. Последние промышляли зверя у Терского берега, пока поднявшийся ветер не отнёс лодки, стоявшие на льдине, в океан. (Артель состояла из шестнадцати человек, охотившихся на четырёх лодках). «И носило их по морю на льдине 32 дня! -- рассказывал старик. -- И куда только не бросало их! И к острову Колгуеву, и к Новой Земле, и к Карскому морю; уж они отчаялись живыми быть, да Бог сжалился, и наших несчастных прибило, наконец, к Тиманскому берегу за Пустозерском».
Унесённые поморы-охотники на льдине. Гравюра 1876 г.
Ухтомский поинтересовался, как поморы знали, где Колгуев, а где Новая Земля. «Как же не знать! – отвечал старик. – Эти места нам хорошо знакомы: кроме того, с ними были карта и компас, без которых поморы не плавают. Всё это время, пока их носило, -- продолжал рассказчик, -- берегу близко не было, да и воды не было видно – сплошной лёд. Раз поднялась буря, льдину их изломало, чуть не погибли, однако, Бог спас, перебрались на другую, при этом только часть лодок потеряли. Ружья и снасти тоже пропали, да и дрова туда же – не на чем варить было».

Ухтомский спросил, был ли между ними старший, который руководил ситуацией…

«Как же без этого, на промыслах невозможно [без старшего]», - продолжал помор. Он рассказал, что в одно время с сюземцами бедствовала другая партия промышленников, которых прибило льдом под Канин Нос. Четверо из них ослушались «старшего» -- сняли с него волю, то есть лишили звания начальника артели, и самовольно принялись пробиваться через лёд к берегу… Приливом лодку прижало к мели и бросило в бурун. Два добрались до берега, где были приняты «самоедами», двое утонули. «Видите, -- с укоризной говорил старик, -- старший-то приказал им обождать на льдине прилива, а они не послушались».

Ухтомский спросил, чем питались всё это время невольные путешественники. Старик отвечал, что им пришлось сделать на льдине весы[14] и мерить хлеб «весом». Затем стали питаться оленьей мездрой[15], срезая её с малиц[16]. А под конец стали есть сырое звериное сало. «Под Пасху, -- рассказывал старик, -- начался прилёт птиц. Первою показалась чайка, стали её приманивать на мёртвого зверя и бить из ружей, и таким манером настреляли с сотню, да есть не решались потому что пришлось это на Страстной неделе – грешно; нужно было подумать о смертном часе, а до него было недалеко, хотя ребята так отощали, что не могли двинуть ни рукой, ни ногой».

Ухтомский не мог не спросить старика, как же несчастные спали на льдине… Помор отвечал, что спали они «хорошо», так промышленники всегда спят в санях, а под оленьей шкурой спится очень тепло. Тем более им часто приходилось перетаскивать лодки подальше от трещин – поневоле согреешься.

В итоге льдину с умирающими людьми отнесло к берегу за Печорой. Вот тут – умирай-не умирай, а пришлось поработать: багаж, четыре лодки, сала на 200 пудов, 70 кож с морского зверя – всё пришлось тащить со льдины на берег.

Перекусив на берегу последним хлебом, поморы долго совещались: было ясно, что их принесло на «самоедскую землю». А там можно и живота лишиться…

Наконец, решили послать двух человек с ружьями на разведку… Завидев чум, сразу бросили наземь оружие, чтобы не сочли их за разбойников. В чуме нашли женщину с детьми. Спрашивают: где хозяин? А она по-русски не понимает; показывает на море. Значит, ушел на промысел…

Поморы уселись в чуме, а хозяйка захлопотала около печки, поставила варить мясо, засунула лепешки в печь. Дождались хозяина… К счастью, по-русски хорошо говорил. Поморы объяснили, что они -- потерпевшие бедствие и просят помощи. Самоед накормил поморов, только водки не дал, чтобы «не захворали».

Пожив у «самоедина» день-другой, поморы решили идти обратно морем: лодки ведь не бросишь – каждая стоит по сорок рублей. На счастье, по Каниным Носом им попался другой самоед, который показал, как обойти громадный полуостров и выйти речками в Белое море. Этим они выиграли 700 верст. Таким манером поморы добрались до Мезени, оттуда рекой Кулой поднялись до Пинеги и, наконец, Двиной спустились к Архангельску. Дома их уже считали погибшими…

Поведав об этой «одиссее», старик сокрушённо заметил: «Промысел-то потратили дорогою, только кожи привезли». Ухтомский слушал рассказ об этих злоключениях с замиранием сердца. «Очень многие поморы, благополучно окончив подобные испытания, по обещанию, идут на год в Соловецкий монастырь бесплатными работниками», -- пишет он.

***
Князь сожалел, что ему не удалось сделать вторую экскурсию в Яренгу и Лопшеньгу, так как курс лечения его спутницы заканчивался, и они с нетерпением ожидали возможности вернуться в Архангельск.

Завершая свои «Воспоминания» о пребывании в Сюзьме, князь приходит к выводу, что властям нужно обратить внимание на «нужду» поморов Архангельской губернии: на плохое сельское хозяйство, громадные недоимки, плохое санитарное состояние, недостаток школ и бедственное положение поморов при морских промыслах. Искоренить эти проблемы могут, по его мнению, только местные земства, которые должны содействовать благим усилиям правительства.
Автор: А.Ю. Епатко, ст. научный сотрудник Государственного Русского музея
Иллюстрации:
1.     Сюзьма. Гравюра 1876 г. по рис. Кн. Ухтомского 1875 г.
2.     У Белого моря. Худ. Геннадий Ефимочкин. 2003.
3.     Крест Петра Великого из Пертоминска губы. 1694 г. Архангельский краеведческий музей. Cовременное фото.   


[1] По словам поморов, ягель, выбранный в одном месте, вырастает только через шесть лет.
[2] Четверик – старинная русская мера, единица объема сыпучих тел.
[3] По-видимому, нечто вроде больших клещей.
[4] Ухтомский не останавливается подробно на этой личности. По-видимому, это был известный заводчик того времени.
[5] Обретение мощей преподобных Вассиана и Ионы празднуется 5 июня.
[6] В конце XIX века легендарный петровский крест торжественно перенесли в Архангельский кафедральный собор. Вместе с тем кажется странным, что Ухтомский не упомянул в своих «Воспоминаниях» крест Петра Великого: в 1870-х года он ещё возвышался над Унской губой.
[7] На Севере выражение «поднялась (или идёт) погода – означает «непогода».
[8] В 1873-м году.
[9] Хозяин рыболовного судна, нанимающий артель рыбаков.
[10] Так поморы именовали ближайший норвежский город Вадзэ.
[11] Речь идёт о событиях Крымской войны, когда три британских парохода в 1854 году вели боевые действия на Белом море; в честности устроили бомбардировку Колы, Соловецкого монастыря и ряда беломорских деревень.
[12] Главный герой отражения деревни Лямцы – башкир Нурмахамед Изырбаев, родом из Оренбургской губернии. За свой подвиг Изырбаев был представлен к знаку Отличая Военного св. Георгия под №161, учреждённым в 1807 году для нижних чинов «За неустрашимую храбрость».
[13] Гренландский тюлень.
[14] Интересно, из каких подручных материалов на дрейфующей льдине были сделаны весы…
[15] Мездра – слой подкожной клетчатки, часть жира.
[16] Мужская плечевая одежда у народов Крайнего Севера.
ГЕРОИ